– Может ли это ухудшение объясняться многими другими факторами?
– Вполне.
Андербрук, удовлетворенный полученным ответом, на минуту замолчал и стал перелистывать свои записи. Присяжные ерзали на своих местах, что-то шептали и шутили друг с другом.
Ник отодвинул свой стул от стола, и я могла его видеть краешком глаза. Он смотрел на меня, я чувствовала исходившую от него энергию, казалось, мы были вдвоем в зале. Обсуждение моих предполагаемых чувств к нему вызывает у него злорадство, решила я. Я повернулась, чтобы взглянуть на него, а он послал мне воздушный поцелуй. Я отвернулась, как будто ничего не видела, но с трудом сдерживала свою ярость.
Что в нем вообще вызвало мой интерес? Я расковыривала свои заусенцы, пока не пошла кровь.
Андербрук продолжал. Его целью было поймать Оппенхаймера на его же собственном противоречии: если состояние Ника еще в начале психотерапевтического лечения квалифицировалось как пограничное, то он уже тогда должен был испытывать приступы депрессии и помышлять о самоубийстве, поэтому эти симптомы никак нельзя объяснить влиянием психотерапии. Своей цели он достиг и этим упрочил мое положение, что меня очень обрадовало.
– Доктор, – спросил затем Андербрук. – Часто ли больные с пограничным состоянием лгут? Скрывают? Манипулируют? Ищут способа отомстить за якобы нанесенные им обиды?
Оппенхаймер признал, что для таких больных, и Ника в том числе, это достаточно типично.
– А если, – сказал Андербрук, нанося заключительный удар, – больной не говорит психотерапевту о своем намерении покончить жизнь самоубийством, если пациент скрывает свое прошлое или лжет, может ли у психотерапевта сложиться неточное представление о пациенте.
– Протестую! – выкрикнула Атуотер и вскочила на ноги.
– Суд удаляется на совещание, – резко заявил судья Грабб. – На десять минут.
Когда они вернулись, Оппенхаймер признал, что психотерапевт в известной мере зависит от желания пациента рассказать правду. Присяжные закивали и стали перешептываться, значит, они поняли смысл этого утверждения. Если Ник не рассказал мне всей правды, я могла совершать ошибки по незнанию.
Во время обеденного перерыва Андербрук объяснил, зачем удалялся суд: судья Грабб ждал звонка от своего биржевого маклера, он хотел узнать, как прошли утренние торги. Я пришла в ужас. Решалась моя судьба, а они обсуждали прибыль!
Вечером, когда я приехала домой, там все еще болтались репортеры в тщетной надежде пронюхать хоть что-нибудь. Как ни странно, но они обеспечивали мне своего рода защиту на пути домой, поэтому я не возражала против их присутствия. Мой дом находился в не очень безопасном месте, а я со своей известностью являлась удобной целью.
Я обнаружила свою мать окруженной кипой журналов для невест, рулонами бумаги для набросков и пачками цветных карандашей.
– Как вел себя сегодня этот мерзавец?
– Возмутительно, как всегда. – Я налила себе выпить и сняла туфли.
– Сегодня мне пришлось пойти в магазин, и парочка репортеров накинулась на меня с расспросами.
– Сволочи! И что ты сказала?
– Комментариев не будет, комментариев не будет, комментариев не будет.
Я поблагодарила ее за правильное поведение и похвалила ее эскизы свадебных платьев, но мне было больно прочитать в ее глазах невысказанное желание придумать свадебное платье для меня. Я напомнила себе некоторые из высказываний Данидэллоу:
– Ты хочешь доставить удовольствие своей матери не меньше, чем она хочет доставить удовольствие тебе. Поэтому тебе так трудно противиться ее желаниям.
Я взяла себя в руки и пошла в ванную раздеться.
Потом, заставив себя не обращать внимания на обвалившийся кафель, я опустилась в горячую воду, выпила еще стакан шабли и стала размышлять, что же я буду делать, если потеряю лицензию.
Может быть, после всей нервотрепки это принесет облегчение. Но вдруг я должна буду выплатить такую сумму, что придется расплачиваться десять лет? Я могла бы читать лекции или найти работу, связанную с питанием страдающих ожирением женщин, или продать свою историю телевизионщикам, которые мне постоянно названивают; но все это было слабым утешением.
Я закрыла глаза и представила себя на плоту в Карибском море. Теплый ветер, горячее солнце, незнакомый человек говорит со мной на языке, которого я не понимаю и даже не хочу понимать. Может быть, я сумею выпутаться и буду жить вот так, вопреки всем ожиданиям окружающих? Я устала от того, что мне надо постоянно доставлять всем удовольствие.
57
В ближайшую субботу Вэл пришла ко мне, чтобы встретиться с моей матерью и поговорить о своих свадебных планах. Став невестой, Вэл перестала объедаться и даже осунулась. Она обеими руками схватила свои пышные волосы и подняла их на макушку.
– Как ты думаешь? Поднять волосы или не надо?
– Поднять, – сказала я. – Так будет элегантно и торжественно.
Мне было трудно принимать участие в обсуждении ее планов. Я скучала по Франку, меня охватывало отчаяние, когда я думала о своей личной жизни, и энтузиазм моей матери особенно действовал мне на нервы, но я старалась не показать своего истинного настроения. Я смогла даже сосредоточиться на моделях платьев и тканях, заставила себя обсуждать вопрос, в какой гостинице лучше остановиться молодоженам. А потом меня обуяло желание убежать и спрятаться. Никогда еще я не чувствовала себя такой одинокой, и не было такого места, где бы я хоть на мгновение могла уединиться.
