– Так что же ты не кусаешься? – повторил Карои, стягивая с плеча Барболки злополучную кофтенку и осторожно касаясь губами кожи. – Не хочешь?
– Нет, – все было непонятно, чудесно и страшно, и Барболка не знала, что хуже – если он уйдет или если останется.
– Нет? – Бровь снова взмыла вверх. – Но почему? Потому что тебе хорошо или потому что плохо?
– Когда хорошо, даже кошки не царапаются, – выпалила девушка, обомлев от собственной смелости.
– Царапаются, – расхохотался господарь, сильные руки толкнули девушку, она не удержалась и упала в ландыши. Встать ей не дали. – Еще как царапаются. И кусаются. А еще они мяучат. Ты будешь мяукать?
Как хорошо, что она сбежала от Ферека! Как хорошо, что уснула на этой поляне! Как хорошо, что Пал Карои ходит теми же тропами!
– Я все сделаю, как гици хочет, – прошептала девушка, – все...
– Ты сказала, – он посмотрел ей в глаза, – а я слышал. Сними все, что на тебе, и отпусти волосы, пусть летают.
Барболка кивнула. Вот так и бывает, знаешь же, что нельзя, а не можешь остановиться. И не хочешь.
Юбка упала к ногам темной лужицей, рядом легла многострадальная кофта, как же она все это завтра наденет?
– Расплети косу. – В лунном свете он был совсем молодым и невероятно, невозможно красивым.
Барболка лихорадочно вырвала и отбросила ленту, которой так гордилась, налетевший ветер подхватил освобожденные пряди.
– Волосы – это твои крылья, – засмеялся Пал Карои, – их нельзя связывать, их нельзя подрезать.
Крылья? Но разве она сейчас не полетит к огромным пляшущим звездам? Полетит!
– Ты рада? – Почему ей казалось, что у него черные глаза, они светлые, как лунные озера. – Тогда почему ты плачешь?
Разве она плачет? Не может быть, это роса.
– Весной не плачут. Весной поют. Всему свое время, пойми это, и будешь счастлива.
Она и так счастлива, безумно, невозможно, неповторимо.
– Любишь?
– Гици... Мой гици...
И неважно, что про нее скажут... Пусть... Сейчас весна, какое ей дело до осени?! Сейчас он с ней, сейчас он здесь...
– То, что мне назначено, я взял, – губы господаря коснулись сначала одного соска, затем другого, – а остальное – мужу. Или мне, если придешь.
– Приду, – выдохнула Барболка, цепляясь за горячие плечи, – куда скажешь, когда скажешь...
– Смотри же, – господарь шутливо коснулся пальцем губ девушки, – я долгов не прощаю.
Ручеек звенел совсем близко. Барболка подняла разламывающуюся голову. Все осталось на месте – шатровая ель, ландыши, камни, родник, не было только господаря Карои. И не могло быть. Седой витязь ей приснился, отчего же так худо? Неужели оттого, что она уснула среди ландышей?
Цветы так сильно пахли вчера, но она не думала, что они ядовитые. Девушка кое-как доковыляла до родника и поняла, что тень от ели смотрит совсем в другую сторону. Выходит, она проспала чуть ли не сутки, хорошо, что вообще проснулась. Нужно бежать домой, объясняться с папашей, идти за хлебом и молоком. В Яблони ей теперь ходу нет, значит, придется идти в Колодцы, потому что в Сакаци ноги ее не будет, хоть он и ближе.
Девушка еще раз хлебнула воды и встала. Елка с длинной острой тенью, белые цветы, кусты кошачьей розы немедленно начали кружиться. Больше она никогда не уснет на поляне с ландышами. А это что такое? Барболка с ужасом оглядела свои пожитки, на которых лежал белый венок, и только сейчас поняла, что стоит в чем мать родила.
Как же так?! Она не плела венки и не раздевалась, все было сном, сном о том, чего никогда не будет. Случись все на самом деле, осталась бы кровь. Нет, она просто сорвала одежку, когда смывала в ручье запах Ферека, а потом уснула, и ландыши выпили память. Недаром их нельзя приносить в божий храм!
Барболка безжалостно изувечила и без того разодранную кофту, намочила отодранный лоскут, обвязала раскалывающуюся голову и принялась натягивать влажную от росы одежку. Охотнички Боговы, на кого она похожа, хотя кому какое дело! Отец не заметит, даже если она голой заявится, а Ферек давным-давно в Яблонях, и хорошо! Она этого скота видеть не желает и через порог! Барболка нагнулась, подняла венок и решительно надела на голову. Пусть это был сон, но она душу продаст, чтоб увидеть его еще раз.
Глава 3
Чего-чего, а того, что мельничиха заявится на пасеку, да еще и не одна, Барболка не ожидала. Принесли закатные твари! Девушка хмуро цыкнула на путавшуюся в ногах Жужу, обтерла руки передником и вышла встречать незваных гостей. Голова раскалывалась, в горле першило, знакомые лица казались жуткими харями, да еще в доме хоть шаром кати. Ни закуски путной, ни выпивки!
– День добрый, Барболка, – яблонский староста Ласло Фукеди поднял шляпу, – и что ты такая бледная?
– Побледнеешь тут, – огрызнулась Барболка и опомнилась, – день добрый, дядько Лаци. Проходите, только не ждали мы гостей.
– Оно и видать, – влезла вездесущая Катока, – небогато живете, хоть порядок бы навела.
– Помолчи, – цыкнул на толстуху староста, – тут дело такое, Барболка. Ферек пропал, говорят, к тебе он собирался.
– Был он здесь, – чего запираться, папаша выползет, все одно разболтает, – да ушел.
– А ушел ли? – осклабилась Катока. – Парень он видный, мог и задержаться.
– То я ушла, – отрезала Барболка, – в лес. Уж лучше кабан, чем ваш Ферек.
– Зенки твои бесстыжие! – завопила молчавшая до этого Магна. – Подстилка господарская...
– От подстилки слышу! – К глазам подступили слезы, но Барболка не дала им ходу и даже уперла руки в боки не хуже мельничихи. – Свою рубашку продала, за мою взялась, да не вышло! Я – девушка честная, любовь на гроши не сменяю!
– Да вы послушайте! – Магна подняла толстые руки вверх, блеснул дутый золотой браслет. – Вы только послушайте, люди добрые, что эта стервь несет?! Совсем совесть потеряла. На чужом коне в Яблони въехала, все видели!
– Уж лучше на чужом коне днем, чем на вештской мельнице ночью! – хохотнула Барболка. – А задаром ты своему мужу и через порог не нужна!
– Что ты сказала?! – Мельничиха поперла грудью вперед. – Змеюка лупоглазая!
– Я-то лупоглазая, а твои зенки днем с огнем не разглядишь!
– Да замолчите! – рявкнул староста и тут же убоялся собственного рыка. – Тут дело такое... Барболка, ну ее, мельницу. Ферек-то пропал. Куда?
– Нанялась я козлов пасти, – девушка перевела дух и утерла рукавом пылающее лицо. Только что было холодно, теперь стало жарко. – Я побежала, он с папашей остался.
– Ой, а Гашпар-то где? – пропела Катока. Так вот почему ее принесло. Отец пьяница-то пьяница, да вдовец, а Катоке мужик до зарезу нужен. Вот бы и впрямь спелись, а их бы с Жужей в покое оставили!
– Спит он, – Барболка медово улыбнулась, – сейчас разбужу. Да вы на двор заходите. Под вишню, лавка там. Что в воротах торчать?
Дядько Лаци важно вступил в скрипнувшую – с осени не мазали – калитку, Катока сунулась следом, мельничиха трошки промедлила, но вошла, брезгливо закусив толстую губу и подобрав цветастые юбки. Дура, сухо же!
– Что ж ты, Барболка, хотя б курей не заведешь? – заныла Катока, у которой на дворе петух на гусака наступал да по уткам топтался.
– Чтоб пчел не поклевали, – отрезала пасечница. Эх, были ведь у них куры. И козы были, и кобылка, да
