Он тоже был должен… Хитане, что стояла у дороги с цветком в волосах. Он спросил, а девушка ответила. Она пришла из-за перевала, где правит та, что вечно косит. Он подарил ей кольцо за цветок… Нет, это она бросила ему цветок. Хитана хотела оседлать коня, ведь его ждали… ждала… У той, второй, были голубые глаза и светлые волосы, она испугалась цветка, а он оставил ее и ушел. Чтобы прогнать ту, что косит. Цвел шиповник, катились вниз камни. Рядом кто-то стоял… Хайме! Он тоже был там. Вместе с Фарабундо и другими. Они смотрели вниз на дорогу, хотя могли уйти… Они были должны.
С высоты, с истинной высоты он бы заметил чужаков раньше, но тогда Спящий не знал полета, как и те, кто был с ним. Они стояли в зарослях торчевника и ждали, а в выгоревшем небе кружили хозяева. Они тоже ждали, а потом полилась кровь. Сперва чужая…
– Я помню! – отчетливо сказал Спящий и поднялся. – Я все помню…
Теплая волна лениво лизнула разноцветную гальку, заплясало на бронзовом клинке предвечернее солнце, сухо прошелестела испуганная желтоголовица и исчезла под осколком мрамора. Гости ушли, а он и не заметил.
– Я его видел, – негромко произнес Спящий, – готов поклясться, что я его видел… Зачем он приходил?..
– Разве ты не узнал? – спросило озеро. – У него твои глаза…
На лицевой стороне жетона сжимал в клюве оливковую ветвь голубь. Мастер сделал все возможное и невозможное, с великим тщанием изобразив малейшие подробности вплоть до коготков на лапках и прожилок на крохотных листочках. Двенадцать серебряных кружков, ожидая хозяев, празднично поблескивали на столе. Вечером семь перекочуют к членам Совета Общества Пречистой Девы. Нового монашеского ордена, наконец признанного папской буллой Regimini militantis ecclesiae.
– Зачерненные перья создают объем, – рассеянно объяснил Хайме, пытаясь отбиться от наплывающих воспоминаний, – иначе ты будешь казаться плоским. То есть не ты, а символ ордена.
– Хорошо, ты, – пожал плечами Хайме и перевернул жетон. На тыльной стороне кружил внушительный коршун. Надпись под голубем гласила «Кротостью…», а над коршуном – «…и убеждением!» Читать фидусьяр не умел, но ему хватило рисунка. Коломбо отвернулся и спрятал голову под крыло. Возмутился и обиделся.
Раньше бы на кощунника обрушился ливень угроз и поучений, но с тех пор, как Хайме обрел второго спутника, Коломбо предпочитал злиться молча. Дон Луис напоминал о себе, лишь когда того требовало дело, но фидусьяр чуял коршуна даже сквозь стены и крыши. Первое время голубь то и дело впадал в панику, пытаясь забиться за пазуху или требуя свой мешок. Потом привык и даже научился извлекать удовольствие из своего положения. Возвращаться на голубятню Святого Павла, чтобы затем перейти к какому-нибудь младшему дознавателю, Коломбо не хотелось отчаянно, а после первой же аудиенции его святейшества фидусьяр пришел к выводу, что все не так уж и плохо. О коршуне не знал никто, зато спутника, обласканного Папой онсийца видела вся Рэма. Коломбо пыжился, взмахивал крыльями, урчал и в эти мгновенья прямо-таки лучился довольством. Впору позавидовать. Увы, Хайме внимания к его персоне и знаков расположения сильных мира сего для счастья было мало.
Ничто не скрипнуло и не шелохнулось, но бывший импарсиал быстро поднялся и шагнул к двери. Знакомый стук раздался почти сразу: капитан Лиопес, давно ставший для Хайме Алехо, явился раньше, чем собирался. Впрочем, порученное ему дело на сей раз было пустяковым.
– Все готово, – с довольным видом объявил бывший браво. – Дон Хайме, вы опять смотрели сквозь стены? Здравствуй, птица.
Лиопеса Коломбо расслышал. Нанесенные оскорбления требовали отмщения и находили его в виде нежности к посторонним. Голубь радостно заворковал, распустил хвост, в котором не было ни единого темного пера, и взлетел на плечо капитана. Увы, Лиопес не только не понимал фидусьяра, но даже не знал, что тот мыслит или что-то вроде этого. Куда больше его волновала чистота костюма.
– Ты не на птичьем дворе, – напомнил голубю Хайме, усугубляя обиду. Коломбо промолчал. Генерал ордена усмехнулся и кивком указал гостю на жетоны:
– Взгляни. Один твой.
– Бонавентура? – узнал руку мастера Алехо. – Хороши… Особенно когтистый. Жаль, на оборотной стороне. Такого бы на кинжал!
– Бонавентура принимает разные заказы. – Хайме неторопливо развязал кошелек. С Лиопесом можно говорить обо всем. Кроме того, что понимает лишь Бенеро. – Сколько я тебе должен?
– Ужин обошелся в двенадцать золотых. С учетом куанти урожая семидесятого года – недорого.
– Скорее дешево, – уточнил де Реваль, отсчитывая монеты, и неожиданно добавил: – Я дал этот обет ровно двадцать один год назад.
– Вы ждали столько лет? – удивился Алехо. – Странно, обычно ваши обещания исполняются быстрее. Дали слово, что Бутор сцепится с лоуэллским ведьмоловом, и они второй год никак не расцепятся.
– Действительно, – согласился де Реваль.
Знали бы не нашедший покоя лоасский полковник и его адъютант, что смиренный петрианец с помощью вылезшей из могилы тайны подарит передышку всему мундиалитскому миру и добьется признания Папы. И все бы хорошо, только Онсии от чужих войн ни тяжелее, ни легче. Когда страну грызут снаружи, костры внутри чаще всего гаснут, но Фарагуандо отвечает охотой на еретиков как на лоасские притязания, так и на вырванные у Бутора уступки.
– Вы снова думаете, – Алехо, не пересчитывая, ссыпал монеты в кошелек, – а ведь думать – грех! Так учит нас «святой Мартин».
