намерениями выстлан путь в ад, и не только в свой собственный.
– Выпейте. – Вместо ответа Бенеро протянул знакомый стакан с незнакомой жидкостью. – Это тоже яд, но в вашем случае он ослабит действие атлинии. Если б Трацибула отравили не ею, а цикутой, вы бы приняли цикуту?
– Я бы принял то, в чем уверен. – Плеск фонтана и запах лилий усыпляли, но времени на сон не было. Времени не было ни на что – ночь безнадежно кончалась. – Вы здесь один?
– Разумеется, – холодно подтвердил врач. – Насколько я помню, христиане, вне зависимости от того, какой Церкви они принадлежат, почитают самоубийство грехом величайшим и непростимым?
– Как и суадиты, – попробовал усмехнуться инкверент. Бенеро нужно прогнать и сосредоточиться на деле, но если он замолчит, то упадет и уснет. – Если вы тут, то дайте что-нибудь, чтоб я не засыпал.
– Вы приняли все, что нужно, – осчастливил врач, – возбуждающие средства в неумеренных дозах вредны для сердца.
– Я должен прийти в себя, – потребовал Хайме, – а больше, чем мне навредили вы, мне не навредит даже Пленилунья.
– Сонливость скоро пройдет, – пообещал Бенеро. – Можете сесть, только прислонитесь к бассейну.
Хайме сел, голова казалась тяжелой и горячей, словно в нее налили кипящей смолы, сердце продолжало пляску, но мысли начинали потихоньку проясняться. Бенеро пристроился рядом у розового куста, он вряд ли соображал, что натворил. Будь Бенеро христианином, его можно было бы назвать блаженным.
Хайме запрокинул лицо к бледнеющим звездам. Если б не суадит, он бы их не увидел. Если б не суадит, волос, на котором висят слава Хенильи и жизнь Инес, был бы толще.
– Оборотень ушел, зато Колесница в зените. – Кому он это говорит, себе или врачу? – Вы сделали свое дело, а теперь уходите. Мне, в отличие от маркизы де Хенилья, родильная горячка не грозит.
– Несомненно, – не пожелал принять шутку суадит. – Но я хочу увериться, что вам не грозит цикута, мышьяк и иные заболевания подобного рода. Вчера вы взяли с меня клятву, теперь ваша очередь.
– Вчера вы предпочли отправиться на костер, лишь бы не делать того, о чем вас просили, – огрызнулся Хайме, – почему вы отказываете в этом праве другим?
– Потому что жизнь – величайшая из ценностей и величайший из долгов, – отрезал врач. – Нам не дано знать, для чего мы пришли и когда уйдем. Можно предпочесть смерть тому, что еще более неприемлемо, но не оборвать нить жизни, ведь на ней подвешены и другие судьбы.
– Вот именно, – поморщился Хайме. Времени для бегства в смерть или на чужбину почти не осталось, но де Реваль не собирался ни умирать, ни бежать. Есть замыслы, которые осуществляют или сразу, или никогда, у него не вышло. Что ж, примем это как данность и пойдем до конца.
– Я думал о настойке мака, – внезапно произнес Бенеро, – стоял у окна, ждал альгвазилов и думал о синем пузырьке с резной крышкой. Один раз я взял его в руки. Вчера я сожалел, что выплеснул свою смерть в золу, положившись на волю Его. Сегодня я в ужасе от того, что, убив себя, убил бы роженицу и ребенка. Не сочтите за хвастовство, сеньор, но врач-мундиалит был бы бессилен.
А ведь окажись Бенеро не столь упрям, ничего бы не случилось, кроме смерти родами позабывшей свой долг вдовы. Инес спокойно спала бы в своей постели, а он бы негодовал на опозорившую Орла Онсии мерзавку и бегал наперегонки с Арбусто… Хотел бы Хайме де Реваль вновь стать братом Хуаном и ничего не знать ни о Хенилье, ни о собственной сестре? Нет, не хотел бы.
– Вы забыли вашего покорного слугу, без вас я бы тоже отправился к праотцам.
– Я помог вам быстрей прийти в сознание, и только, – свел густые брови суадит. – Не знаю, почему вы не умерли: принятого вами яда хватило бы на троих.
– Предпочитаю действовать наверняка, – усмехнулся Хайме, заставляя себя подняться. Как ни странно, это удалось с первой попытки.
– Врачи и солдаты чаще всех сталкиваются с невозможным. – Суадит внимательно смотрел на собеседника. – Но что есть невозможное, если не высшая воля? Кто из нас вправе ее подменять, определяя, кому жить, а кому – нет? Мне известны случаи, которые я почитал безнадежными, но вопреки моей науке у больных наступало улучшение. Вы страдали припадками падучей после удара по голове?
– Да, – не вдаваясь в подробности, бросил Хайме.
– Вам сказали, что это навсегда, но через два или три года приступы прошли.
– Да, – и после этого он сунулся к Пленилунье, а оказался в Импарции с Коломбо на плече.
– Болезнь не вернется, вернее, она проявляется иначе. Я могу дать вам несколько советов…
Не понимает или не желает понимать, что советы врача ему вряд ли пригодятся?
– Вы лучший врач, чем я монах. – Пора кончать разговор, первый разговор за семнадцать лет, который хочется вести вечно. – Впрочем, я стал импарсиалом потому, что не мог быть солдатом. Мне сломали крылья, я пустил в ход клюв и лапы, но остался коршуном… Сеньор Бенеро, я прошу вас уйти и даю… даю вам слово чести не покушаться на собственную жизнь.
– Нам лучше уйти вместе. – А ты думал, тебе удастся избавиться от блаженного, собиравшегося на костер ради неведомого Диего? – Вы говорили о Миттельрайхе, это достаточно далеко от… от Супериоры.
После искушения смертью – искушение жизнью, и сумасшедший суадит в роли искусителя… Святому Антонию такое и в страшном сне не привиделось бы.
– Миттельрайх хорош для тех, у кого нет своей земли, Бенеро. Я не смогу служить чужим королям и не смогу просто жить. Ваше ремесло пригодится хоть в Витте, хоть в Аль-Дхибе, а я только и умею, что защищать Онсию. В меру сил и здоровья, к сожалению, так что идите к де… к дону Диего и не спорьте с ним. Он знает, что делать.
– Надеюсь, вы тоже знаете. – В голосе врача впервые послышалась неуверенность. – Я смогу передать
