Торрихос уже стоял на коленях, желтый от ярости Пленилунья отстал от кардинала-инкверента на долю мгновенья, а Хайме так и остался сидеть, сжав ладонями виски. На свежеиспеченного главу трибунала Муэны никто не смотрел, даже бьющий в восторге крыльями Коломбо.
Часть четвертая
Мрамор и бронза
Глава 1
Прозрачный поток весело несся по разноцветным камням к обрыву, над которым изгибалась вечная радуга. В детстве Леон видел, как по утрам сквозь нее пролетают птицы, потом узнал, что пробежать под семицветной дугой невозможно, как невозможно дважды войти в одну и ту же воду. Последнее, впрочем, не казалось таким уж очевидным, по крайней мере в Альконье. Утром сравнялось семнадцать лет с того дня, как младший внук тогдашнего хозяина Гуальдо оставил за спиной поющую воду и вместе с отцом и дядей свернул на Тутор-де-ла-Серроха. Отец собирался провести в пыльном городке пару дней, а встретил свою судьбу. Они все ее встретили… На рассвете третьего дня Леон-Диего узнал, что стал главой рода, а ночью его попытались убить.
Дон Диего де Муэна спустился к самой воде и легко вспрыгнул на отшлифованный веками и потоком валун; перескочил на следующий, похожий на спящую корову, а оттуда было рукой подать до сдвоенного островка, заросшего барбарисом, конскими ирисами и похожей на женские волосы травой. В детстве Леон часто приходил сюда за лягушками и рогатыми жуками, а чего он ищет сейчас? Странно было бы ждать, что на островке что-то изменится, если в замке все осталось по-прежнему. Не считая заколоченных дверей в комнаты тех, кто не вернулся.
Его дверь тоже была заколочена, а внутри на брошенном поверх покрывала плаще чутко спало прошлое. Стоило войти, и оно очнулось. Глупо было думать, что Альконья отпустит де Гуальдо, тем более последнего…
Диего провел рукой по лицу и присел на прячущийся в по-весеннему зеленой траве пегий валун. Точно так же он сидел здесь мальчишкой, грезя о далеких странах и городах. Теперь он их знал: утонувший в сиреневых садах Витте, вечная и великая Рэма с ее храмами, роскошная, знаменитая зеркалами и убийцами Рисанья, белый Аль-Каукат, настороженный, но все равно прекрасный Люстьеж… Неужели они в самом деле существовали и он бродил по их улицам, заходил в таверны, хватался за шпагу, целовал женщин? Казалось, это будет длиться вечно, но блудные сыновья должны возвращаться. На этом держится мир, и он вернулся, потому что перестал принадлежать себе.
Дон Диего при желании мог обернуться хоть ромульянским наемником, хоть хитано или тореро, и его бы не узнали все доносчики Протекты, но Марии нужны безопасность и покой, а что может быть надежней Альконьи? В замок чужому не войти, другое дело, что похождениям дона Диего конец – второй раз из фамильной клетки не вырваться.
В кустах завозилась какая-то зверушка, покачнулись усыпанные длинными ягодками ветви. Изящные темно-красные грозди походили на синаитские серьги… «Судьба человека висит на его шее», – говорят в Аль-Каукате и добавляют, что все проходит, а хитано зовут жизнь – дорогой, а смерть – всего лишь поворотом в ночи, за которым начнется новый путь.
Разве оценишь покой, не повидав бури, но не каждый уцелевший согласится стать деревом или цепным псом. В Гадаре Леон слышал о рехнувшихся моряках с разбитого корабля. Бедняг выбросило на остров, похожий на земной рай. Там было все, кроме свободы вернуться. Альконья тоже остров. Не для всех – суадит и герцогиня вольны уйти, и они уйдут. В замке останется хозяин с семьей, слуги и осень. Счастливый конец или конец счастья?
Жаль, нинья боится песен хитано, предпочитая серенады и романсы. Они могут сказать о любви, наверное, могут… О любви понятной и светлой, как утро, как сама Мариита. Теперь она счастлива, только хочет окрестить дочь и пойти с любимым к алтарю, но в Альконье нет ни храма, ни священников…
А ведь ему снилась Альконья все эти семнадцать лет, нечасто, но снилась, и всегда пыльная, выжженная, страшная. Брошенный дом был честен – он не манил, не обещал, не умолял, а пугал. Почему Леону снились раскаленные холмы и безжалостное белое солнце, не потому ли, что наяву он был счастлив, хоть и не думал об этом?
Хайме де Реваль должен был воевать, а Леон де Гуальдо – торчать в горах Альконьи, но Хенилья решил убить гонца, и все изменилось. Неслучившаяся смерть разорвала цепь, так, по крайней мере, казалось. Леон-Диего умер в захолустной гостинице, просто прикончил его не безымянный конюх, а Мигелито. «Ты не можешь вернуться, – сказал вожак, – и ты не можешь остаться. Это не твоя смерть, отдай ее хозяину. Отдай ее командору. Когда сможешь…»
Теперь зашуршало в траве. Диего пригляделся и увидел лягушонка, изумрудного, как молодая листва. Крохотное создание ловко пробиралось между отцветших ирисов к укромной заводи, в глубине которой страусовыми перьями колыхались водоросли. В Рисанье он носил шляпу с такими перьями и назывался сеньором Маэтти, потом это не то чтобы надоело, просто заезжий бездельник, бросая кости, со смешком рассказал: знаменитый Хенилья собрался на старости лет жениться. Кто же знал, что девочка с аквамариновыми глазами затянет в омут и командора, и его будущего убийцу?
Какую бы пьесу о мести и роке сочинил плешивый хозяин театра в Витте, узнай он их историю, но мести не было, просто Альконья взяла свое, как брала всегда. Что ж, дон Диего, живи и будь счастлив в старом замке у водопада. Счастлива же, в конце концов, эта лягушка, пляшущие над заводью стрекозы и Мариита…
Ты мечтал, чтобы нинья принадлежала лишь тебе, хотел защитить ее от всех бед, подхватить на руки, унести за край света, туда, где будете только вы? Мечта исполнилась, вы вместе. Одни. Навсегда.
– Вот он, Гуальдо, сеньор. Замок то есть… Нашелся! – сообщил обалдевший от собственного успеха туторский проводник. Хайме кивнул, разглядывая оседлавшую двуглавую гору крепость, чем-то напоминавшую замок петрианцев на Сциллосе. Та же мощь и вместе с тем легкость, то же единение с окрестными горами, словно эти стены и башни не возведены смертными, а созданы тем, кто творил землю и
