– Правнуки Кабиоховы не тронут предавшую их, – зачем-то сказал достославный и вдруг спросил: – Правда ли, что внук Вентоха дважды отдал свободу за слово свое?
– Правда, – бездумно подтвердил Робер. – Алва вернулся, но не в Багерлее, а в Ноху.
– Первородный знает цену сказанного. – Лицо Енниоля вновь окаменело. – Пусть сын твоего отца отвяжет себя от чужой колесницы. Есть Слово и слово. Названный Альдо лгал кровью и мыслью, зная, что лжет. Счастье, что сын моего отца отдал золото за труху, а не за пламень всепожирающий, но блистательный не юная Мэллит. Он свободен в глазах огнеглазого Флоха.
Свободен? Если забыть присягу, братьев, Олларию, восставшую Эпинэ, привязанную к Альдо Мэллит, Ворона с Моро, он, конечно, свободен. Иноходец поднял браслет с молнией:
– Сударь, я не прощу себе то, что сотворил после договора с вами, но это моя вина. Если б мы с Альдо отказались, тысячи людей остались бы живы.
– Блистательный заблуждается. – Енниоль всего лишь свел брови, но недаром в Агарисе про достославного из достославных говорили шепотом. – Шар судеб сминает жизни человеческие, как град поле пшеничное. Правнуки Кабиоховы хотели остановить бег его и воткнули копья на пути его, но гнилыми оказались древки. Блистательный не уменьшил зло и горечь, но и не увеличил.
– Если бы вы не подкупили Адгемара, все было бы иначе! – Спорить не хотелось, но память о Мильже, Луллаке, раздавленной старухе, несчастных казаронах и несчастных варастийцах не позволяла молчать.
– Если ветер задует свечу друга твоего, – тихо сказал гоган, – осиротевшее сердце заплачет, но перед ветром все свечи равны. Шар судеб не различает имен и не слышит стенаний, он раздавил одних и пощадил других. Могло быть иначе, и дорога смерти прошла бы стороной, но не стала бы у?же.
Возрадуешься ли ты, что плачут в доме чужом, а не твоем? Если так, правнуки Кабиоховы виновны, и ты виновен. Кто должен умереть, чтобы сын отца твоего сказал: «Стало лучше»? Сколько радостных и алчных пришло в место, названное Дорой? Сколько ушло оттуда? Сколько там осталось? Кого из спасенных блистательный столкнет в яму, чтобы поднять упавших?
– Хватит! – почти выкрикнул Робер. – Не надо об этом…
– В сердце первородного много добра, но есть ли оно в делах его?
Мудрые немолодые глаза опустились. Енниоль медленно пил кэналлийское – то ли давал собеседнику время подумать, то ли устал говорить, а может, просто горло пересохло. Робер погладил Клемента, и тот благодарно пискнул. Смерти все равно, кто умирает, а людям – нет. Своего коня оплакиваешь дольше чужого ребенка, но стал бы ты спасать девочек Маризо, убивая других, тебе незнакомых? Проще всего расплатиться собой, но у тебя только одна жизнь.
– Лучше позабыть о том, что мешает делать. – Енниоль поставил пустой бокал и поднялся. – Место сына отца моего среди правнуков Кабиоховых. Лучше встретить неизбежное с народом своим, чем разойтись с бедой в пустыне.
– Вы возвращаетесь в Агарис? – понял Эпинэ. – Но ведь с ним что-то не так…
Гоган спокойно взялся за плащ:
– Город сердца моего умирает и убивает. Луна освещает мир Кабиохов, гнев ее не минует промешкавших, но сын отца моего призовет народ свой оставить исполненный беды город и покинет его последним.
Поэтому они и понимают друг друга, первородный и правнук Кабиохов… Нельзя выжить, бросив тех, кто не может, не знает, не понимает. Достославный – заложник соплеменников, Повелитель Молний – Олларии и подхватившего его восстания. Тень и щит, как сказал Енниоль… Тень не может спастись в одиночку и не может быть свободна.
– Да пребудет над первородным милость Кабиохова, – тихо произнес гоган, – и да не коснется его гнев Луны.
– Я могу повторить вам то, что вы сказали мне в начале нашей беседы, – махнул рукой Иноходец. – Но вы сделаете по-своему, как и я… Что ж, помогай вам хоть Создатель, хоть Леворукий… Если б я мог молиться, я бы за вас помолился.
Граф Жанду, год назад проспоривший Марселю обед на четверых, бил крыльями и бойко курлыкал о величайшем счастье, здоровье Фомы, принцесс и прочих погодах. Марсель заверял дражайшего советника в ответном счастье и в том, что в Урготелле все здоровы, несмотря на дожди. Львиный Котик в растрепанных чувствах то вилял своим помпоном, то неуверенно взрыкивал, а перехвативший карету у самого посольства Ангерран Карлион значительно улыбался. Жанду в ответ улыбался еще значительнее.
– Любезный граф, – перешел наконец к делу Карлион, ныне подвизавшийся в церемониймейстерах, – экстерриор примет вас нынче же вечером, и ваши верительные грамоты тотчас лягут на стол его величества. Не сомневаюсь, вы удостоитесь высочайшей аудиенции в самое ближайшее время. Его величество Альдо Первый необычайно дорожит дружбой с великим герцогом Урготским.
– Его величество Фома высоко ценит чувства его величества Альдо, – сообщил Марсель и даже не попер-хнулся.
– Со своей стороны я несказанно рад видеть вас в добром здравии, – перешел на личности Карлион. – Ваше возвращение стало для всех нас приятнейшей неожиданностью.
– А для меня стала приятнейшей неожиданностью перемена вашего положения, – осклабился Марсель, – вы ведь раньше не занимали государственных должно-стей…
– Карлионы могут служить лишь Раканам, – отрезал Ангерран, лет десять мечтавший хоть о каком- нибудь месте. – Только с приходом его величества я испытал непреходящее счастье служения Отечеству.
– Ваши чувства всегда делали вам честь, – поклонился Марсель. – Особенно те, которые вы оберегали и оберегли от кровавых ищеек Дорака.
– Граф Ченизу, – вмешался Жанду, – господин посол ждет вас в своем кабинете. Увы, состояние здоровья не позволяет ему встречать гостей на пороге.