Обязанностей же у Семена практически не было.
Он лишь в положенный день выдавал посельчанам мариупольские золотые, да программные речи батьки записывал чистым, синтаксически выверенным, языком.
Не жизнь началась, а малина!
Несколько девок-молодух стучали в окно Семена и предлагали свое роскошное тело для телесных утех.
Сеня всем отказывал.
Гликерья даже на него обиделась. Мол, не уважаешь ты наших девчат. Уж не контрреволюционер ли в душе?!
Парочку раз пришлось пройтись на сеновал с красотками. С Машей и Лилией. Ничего, понравились. Только его рыжая Глашка в сто крат слаще.
Ест, пьет Семен, полнеет, и вдруг — заскучал.
Все чин чинарем, только маета это все, томление духа, как в столице.
Взгрустнул Сеня, усиленно горилку запил.
С раздачей золотых как-то раз напортачил.
Выпил он с похмелюги и стал весел и глуп.
Пришел народец за довольствием, а Семен распахнул дверь в погреб, да как гаркнет:
— Берите, братья и сестры, сколько влезет. Сколько вынесите!
Шарахнулся народец не к погребу, а от него.
Чертыхаются, отплевываются.
А потом одна старушонка соленый огурчик Сене в лапу сунула. Мол, подкрепись, кормилец, авось, хмель-то и вылетит.
Сжевал Сеня огурчик. Только хужее стало. Вытошнило его в три ручья.
Покивал народ головами, да и побрел восвояси с пустыми карманами.
Вечером вестовой вызвал Семена к Махно.
Срочно! Без промедленья! Экстренно!
Пришел Сеня в ставку Махно, а тот даже сесть на табуретец не предлагает. Брови хмурит.
Помолчали.
— Ты что ж, гад, делаешь?! — взвился вдруг коршуном Нестор Иванович. — На святую анархию посягнул?!
— Сам же учишь, — отпрянул Сеня, — все принадлежит народу?
— А ты не так умен, как казалось, — взгрустнул Махно. — Что Москва с людьми делает, а? Мозги набекрень!
— Да и нет тебя! — в похмельном угаре взвыл Семен. — Пол века назад почил в бозе. На выпускном о тебе на вопрос отвечал!
Махно щелкнул Семена по лбу. Пребольно! И как рассмеется:
— Значит, я что? Привидение? Дух?
— Вроде того…
— Ах, Сеня-Сеня, — Махно нырнул в подпечник и достал огромную бутыль с бурой жидкостью, — хоть и глуп ты, а люб.
— Больше не пью, — откачнулся Семен.
— А я и не предлагаю, — Махно налил стопочку, махнул разом. — Хорошо!
— Что это? — Сеня понюхал стопку, пахло болотной прелью.
— Эликсир молодости. Или бессмертия. Настойка на алтайских тушканчиках. Я бессмертен, как и анархия.
Глубокой ночью Семен Глушко выкрал эликсир бессмертия, набрал рюкзачок царской печатки золотых, да и зашагал к Москве.
Пришел в столицу, а там радость — жена вернулась. Из института генетики звонят. Мощные вложения в него влились. У всех мажор на душе, от желания работать руки чешутся.
И позвали Семена не абы кем, ни кухаркой, ни сторожем, а высоким начальством. Первым замом самого директора!
Окладец ахнули — будь здоров!
Трех секретарш у компьютеров посадили, одна другой краше.
И зажили Сеня с жинкой в свое удовольствие. Оклад министерский, да и рюкзачок золота припасен. С голоду не помрешь!
И настроение у Сени просто супер.
Вечером придет домой, махнет стопарик настойки из алтайских тушканчиков, сразу всю усталость, все хвори, как рукой снимет. Головную боль, ломоту в суставах убирает начисто. А мужскую потенцию как поднимает?! Ведь Семену уже за сороковник перевалило. А тут, как семнадцатилетний, всегда готов!
Жена, Галчонок, им довольная. Мурлыкая, носки вяжет, из козьей шерсти. Во всю щеку румянец.
Минул год, и уже не верилось, что в диком угаре он покинул столицу. Не верилось, что пару лет был вице-мэром Гуляй-Поля, делил ложе с Гликерьей, якшался с легендарным батькой.
Как-то на прием к Сене, а он уже стал директором института, полноправным хозяином отечественной генетики, записался проситель со странной фамилией — Махнорылов.
Подустав от приема попрошаек и лже-спонсоров всех мастей, Семен Аркадьевич Глушко с любопытством ждал очередного посетителя.
В дубовый кабинет вошел сгорбленный старик в черных очках. На старце болтались солдатские обноски. Седые лохмы прикрывала бейсбольная шапочка.
Не спрашивая разрешения, незнакомец сел, цепко схватил Сеню за руку:
— Где настойка?!
— Батька?
Старик сорвал черные очки, молодо и зло сверкнул очами:
— Он самый. Так где она?
— Известно где! Дома! — Семен еле выдернул руку.
— Пошли!
Не дожидаясь обеденного перерыва, пришлось идти с батькой.
Дверь отворила Галчонок, изумленно взглянула на старика:
— Это кто?
— Ты его не знаешь…
— Нестор Иванович, — Махно сдернул с себя бейсбольную кепочку и толкнул Сеню кулаком в бок: — Быстрее!
Сеня достал из зеркального бара ополовиненную заветную бутылочку.
Как же принялся хлебать из нее Махно!
Так на вокзале бомж лакает из горла портвешок.
Кадык ходил ходуном.
Сразу стал молодеть.
Кожа батьки подтянулась, посмуглела. Шея стала шире, раздутые вены на ней исчезли. Жилистые руки перестали дрожать.
Махно рыгнул, спрятал бутыль в походный мешок:
— О деньгах не спрашиваю. Живи!
— Можно хлебнуть на прощание? — пошел красными пятнами Сеня.
— Дурак, — скривился Махно. — В моем лице анархия могла умереть. Только ей и жива Россия!
— Да ведь тебе новую настойку сделают!
— Ага! Только она настаиваться должна сорок лет.
Не попрощавшись, батька ушел.
Без настойки Семену Аркадьевичу стало худо.
