«Вам кажется, я плачу? Я не плачу…»
Потом они еще приходили в театр.
Висел на улице репертуар на следующий месяц, подметали сцену уборщицы, следил за курящими пожарник, но касса уже не продавала билеты.
Актеры бродили по фойе, собирались малыми кучками, шептались, как на похоронах, пугливо жались по стенам. (На этих стенах висели когда-то панно Шагала. Во время борьбы с формализмом панно сняли, свернули в трубочки, увезли неизвестно куда. Кто их потом видел?)
Наконец, им объявили приказ о закрытии. «Идеологические ошибки, потеря зрителя, нерентабельность…»
В театр они входили еще актерами, из театра выходили уже зрителями.
Актрисы рыдали в гримуборных.
Костюмеры, прощаясь, оглаживали на плечиках театральные костюмы.
Гардеробщики и уборщицы сговаривались о переходе в другой, более удачливый театр.
Получили последние деньги, постояли последний раз на сцене, пошли по магазинам покупать детям новогодние подарки. Дети — они не должны тосковать. Дети — они должны радоваться.
Старый год закончился.
Начинался год новый, беспросветный тысяча девятьсот пятидесятый…
И запылал во дворе костер.
Пламя до небес!..
Чужие, равнодушные люди, грохоча сапогами, лениво, безо всякого удовольствия швыряли в огонь дорогие реликвии. Фото. Афиши. Книги. Рецензии. Макеты декораций. Летали по воздуху черные хлопья взмен традиционного подушечного пуха. Все остальное было, как на обычном, старорежимном погроме.
Все сгорело, обуглилось, осыпалось пеплом, было выметено на свалку. Сверху лег чистый январский снежок, стыдливо прикрыл грязные следы.
Мебель свезли в другие театры, костюмы — в особую прокатную организацию, которая обслуживает любителей. И где-то в студенческом клубе, в наскоро прихваченном нитками еврейском лапсердаке кто-то уже отчаянно отбивал каблуки под украинский гопак…
Так закрылся Московский ГОСЕТ — государственный еврейский театр.
Без некролога и траурной музыки. Без почетного караула и доброго слова вослед.
А за ним тихо, по одному, огоньками в непроглядной ночи гасли по стране еврейские театры. А было их до того много:
Минский еврейский театр,
Киевский еврейский театр,
Одесский,
Крымский,
Харьковский,
Житомирский разъездной,
Биробиджанский,
Бакинский,
Ташкентский…
И в каждом — актеры. В каждом — режиссеры. Школы, традиции, свой зритель.
Да еще любительских театров было — не счесть!
Было — и не стало…
7
«Как больно бьется сердце! Тише, тише!»
И разбрелись актеры кто куда.
Кто как сумел, кому где повезло.
Единицы попали в русские театры. Считанные единицы.
Остальных трудоустроили в театральные мастерские.
Герои-любовники научились разрисовывать шелковые косынки.
Характерные старухи приспособились мастерить искусственные цветы и перья на шляпки.
Простаки и злодеи, комики и резонеры наловчились клеить конверты: тысячи за день.
Кто — шпильки, кто — воротнички: труппа еврейского театра почти в полном составе отбывала бессрочное наказание. Тупая, грошовая работа. Грубо надорванные жизни. Они слепли на бесчисленных конвертах, задыхались от едких химических красок. Уходили силы, тускнело дарование, безнадежность накидывала сетки морщин на лица без грима.
А кто-то безуспешно толкался у ворот киностудий, искательно заглядывал в режиссерские лица, чтобы мелькнуть потом в кадре, в бессловесной массовке: копейки за съемочный день. «Ура!» — это он в цепи красногвардейцев. «Долой!» — это он в толпе меньшевиков. «Да здравствует!» — и опять это он.
Они собирались, порой, вместе, бывшие актеры бывшего театра, и вспоминали прошлые времена. Говорили и вздыхали. Молчали и плакали. И одни из них делали крюк, чтобы пройти лишний раэ мимо здания театра. Другие делали крюк, чтобы обойти его стороной.
А время впереди предстояло прожить гнусное, страшнее страшного: года пятидесятый, пятьдесят первый, инфарктный пятьдесят второй… Когда арестовали врачей-убийц, когда упорно шептались о бесконечных бараках в Биробиджане, куда будут переселять теплушечными эшелонами, когда по ночам боялись ложиться спать, лихорадочно уничтожали еще неуничтоженные «улики».
Уже сослали в Сибирь жен и детей Зускина и Маркиша, Фефера, Квитко и Бергельсона. Остальные, пока несосланные, жили в пустоте. И никто не хотел с ними общаться, с семьями опальных. Гости к ним не ходили, телефоны у них не звонили, знакомые на улицах шарахались, как от зачумленных. И если друг приходил в осиротевшую семью, к жене и детям, на день рождения сгинувшего в лагерях товарища, это был настоящий друг.
А в газетах разгул был черносотенный. А журналы захлебывались от злости. А репродукторы на стенах, как собаки бешеные, разве что не кусались…
И опять: кто же они, кто такие?!
«Врачи-убийцы… Изверги человеческого рода… Банда врагов народа… Участники гнусной шайки людоедов… Наемные убийцы, скрывающиеся под личиной профессоров медицины… Подлые отравители, продавшие душу и тело международному империализму…»
Что же они натворили на этот раз, что?!
«Неописуемо чудовищны преступления… Были связаны с международной еврейской буржуазно- националистической организацией «Джойнт»… Давнишние агенты английской разведки… Ставили своей
