— Будь моя воля, — спокойно сказала Тэза, — я бы расстреливала таких, как вы. Но дочь моя вас любит. Я посоветовалась с мужем, и мы решили: вы расписываетесь и убираетесь отсюда навсегда, оба. Марина будет приходить, если захочет, а вас мы видеть не желаем. Никогда. Понятно?
— Я и сам тут не останусь — вчера подал на обмен. — Тарзан повернулся к Жоре. — Уже друзей позвал и родню, к вам в столовую. Можно, мы там отгуляем?
— А ты не хочешь, чтоб я тебя еще и грудью накормил? — спросил Жора.
Тарзан всплеснул руками.
— Из-за какого-то пса такой шухер! Да он через год сам бы издох от старости, а я только…
Закончить фразу он не успел: Жора запустил в него своей вставной челюстью.
Чертыхаясь, Тарзан выскочил на улицу.
— Чего ты ждёшь? — спросила Тэза у дочери. — Жена должна следовать за мужем.
Марина с плачем выбежала вслед за Тарзаном.
— Бандитка! — крикнула баба Маня Тэзе. — Выгнать из дому родную дочь!
— Так велел Лёша, — ответила Тэза, и больше это не обсуждали.
Через неделю Тарзан и Марина переезжали. Тэза собрала дочери все её вещи, помогла их упаковать, но провожать не вышла. Баба Маня повисла на внучке, обливая её слезами.
— Вы газгываете бде сегце! — рыдала Марина.
Полуторка стояла под аркой, и Тарзан сверху швырял вещи в кузов: лестницу опять сломали.
Соседи сперва решили освистать шкуродёра и забросать его гнилыми помидорами. Но с ним была Марина, и, щадя Тэзу, они отказались от «проводов».
Двор был пуст. Только кроткая Булочка яростно облаивала и полуторку, и самого Тарзана, видно, звериным чутьём распознав в нём убийцу своего мужа.
Это было началом бед, свалившихся на семью. Через день арестовали Жору — возникло большое и шумное дело, ему грозило много лет тюрьмы. Он сидел в камере предварительного заключения, и Тэза раз в неделю носила ему передачи. Марина первые месяцы после свадьбы прибегала по субботам, но её визиты становились все реже и реже. А осенью свалилась баба Маня: скорая помощь, уколы, больница и диагноз, страшный и окончательный: рак желудка.
— Похоронишь меня в рейтузах — я хочу выглядеть прилично, — попросила Маня.
Но через несколько дней полегчало, и её выписали из больницы.
— Ещё поживёт, — обнадёжил врач.
Вечером пришла Марина, нарядная, завитая, накрашенная. Принесла подарки: конфеты, «Красную Москву».
— Чего это вдруг? — удивилась Тэза.
— Бы едем.
— Куда?
— Я чегез сидагогу получила вызов в Изгаиль. Бы уже подали докубенты.
Новость оглушила. Даже Маня задохнулась от неожиданности. Несколько секунд все молчали.
— Вот теперь мне ясно, для чего он на тебе женился, — наконец произнесла Тэза.
— Здесь все дам завидуют и дедавидят, а там он откгоет свою фигму. Он ещё покажет этим дугакам! — Марина кивнула в сторону окна, выходящего во двор.
— Если они — дураки, то ты — идиотка! — пришла в себя баба Маня. — Лучше б я до этого часа не дожила! — Она стала завывать. — Почему ты её не проклинаешь, Тэза!.. Ведь ты же мать! Ты же не отпустишь своё дитя на погибель?.. Убей ее собственным секачом, убей! Пусть будет кровь на стенах!..
Переждав этот эмоциональный взрыв. Тэза хрипло спросила:
— Твоё решение окончательное?
— Да! — твердо ответила Марина.
— Тебе нужен от меня какой-то документ?
— Твоё согласие. Идаче оди дас не отпустят. — Она протянула сложенный вдвое лист бумаги. — Тут уже все отпечададо, надо только подписать.
Не читая, Тэза поставила подпись и возвратила дочери документ.
— И духи забери, и конфеты. Нам это не надо.
Из глаз Марины брызнули слезы.
— Это де тебе! Де тебе!.. Это бабушке!
Она резко вскочила, подбежала к бабе Мане, обняла её сзади и стала быстро-быстро целовать в седой затылок, Маня снова запричитала:
— Лучше б я умерла вместо Леши! Лучше б меня посадили вместо Жоры!..
— Бабуделька, давай я тебе что-нибудь постигаю! — попросила Марина.
— Я всё белье отнесла в прачечную, — опередила Манин ответ Тэза.
Размазывая краску по лицу. Марина закричала матери:
— Ты злая!.. Злая!.. Папа бы бедя подял. Я завтра пойду к дему, все гасскажу и попгощаюсь…
— Не смей рассказывать папе! — приказала Тэза. — Он этого не переживёт.
Когда за Мариной захлопнулась дверь, баба Маня накинулась на дочь.
— Ты таки деспот!.. Ты — фашист!.. Ты — Иосиф Адольфович!
И вдруг смолкла, увидев, как Тэза обмякла, опустилась на пол, опрокинулась на четвереньки и негромко по-звериному заскулила, как волчица над своим погибшим детёнышем.
В нашем дворе это был второй случай эмиграции. Первым выехал Дима Мамзер, большой рыжий мясник с мощным торсом, покрытый курчавым мехом, и руками штангиста, усыпанный миллионом нахальных веснушек. Работая мясником, он был самым уважаемым и самым благополучным человеком не только в нашем дворе, но и во всем квартале. Но однажды произошло событие, поломавшее всю его жизнь. Дима участвовал в смотре самодеятельности, читал «Белеет парус одинокий» и получил гран-при мясокомбината. Это решило его дальнейшую судьбу: он заболел искусством, бросил магазин и начал устраиваться чтецом, что было нелегко, потому что произносимые им фразы напоминали кашу из пережёванных слов, которую он выплёвывал изо рта, разбрызгивая буквы. С таким речевым аппаратом ему пришлось кочевать из филармонии в филармонию в разные концы нашей страны.
Сердобольные грузины посылали его читать стихи горным пастухам, которые всё равно не понимали по-русски. В одном из донецких домов культуры, перемазанный сажей, он изображал шахтёра-передовика. В Хабаровске работал в ансамбле глухонемых. Ставка у него была разовая, минимальная. Он за месяц зарабатывал столько, сколько в бытность мясником — за один удар топором. Иногда, дорвавшись до казённого телефона. Дима звонил жене откуда-нибудь из Киргизии или Якутии и оптимистично орал в трубку:
— Броня, держись! Скоро все наладится! В Йошкар-Оле мне обещали главную роль в ансамбле лилипутов! Держись, Броня, держись!
И Броня держалась. Сперва она продала все ювелирные изделия, которые в прошлом материализовались из излишков свинины и говядины, потом — ковры, хрусталь, выходные платья. Но блудный муж не возвращался. Семья обнищала. Четверо рыжих, как папа, мамзерят голодной стаей рыскали по двору, подкармливаясь у соседей. И тогда, не имеющая никакой профессии Броня, пошла работать уборщицей, но далеко, в другом конце города, чтоб во дворе не узнали, чтобы не компрометировать мужа-артиста.
Прошло несколько лет. В беспрерывных поисках актёрского признания Дима очень изменился: похудел, помрачнел, мех на его груди уже не вился весёлыми колечками, а стоял дыбом, веснушки слились друг с другом и напоминали ржавчину. В глазах появился злой голодный блеск. После очередного отказа очередной филармонии он подал заявление на выезд в Израиль. Как ни отговаривали Диму коллеги-мясники вернуться в магазин, предлагая даже «поставить его на телятину», как ни молила измученная Броня, он от
