Плоть и кровь

— Они прекрасны.

— Вы вполне можете взять эти бусы сейчас, я же все равно вам их оставлю. И если честно, милочка, когда придет мое время, тут может начаться настоящая свалка желающих поживиться. А я знаю типчиков, способных стянуть все из квартиры быстрее, чем вы простынку с кровати стягиваете.

— Беру, — сказала Мэри. И замолчала.

— Вы как? — спросила Кассандра.

— Прекрасно.

— Ну и хорошо.

— Знаете, я никогда вам этого не говорила… — начала Мэри.

— Сделайте милость, не сентиментальничайте, ладно? Я нынче не в настроении для таких штук.

— Да я не сентиментальничаю. Просто хотела сказать вам, что тоже брала чужое.

— Это как же?

— Воровала в магазинах. Я тоже этим занималась.

— Ну ты подумай, — сказала Кассандра.

— Не знаю, почему я это делала. Дорогих вещей я никогда не брала.

— Тут нет ничего загадочного. Вам просто хотелось заиметь какую-то вещицу, это с каждым бывает. Мы живем в огромном мире, набитом барахлом, и хотим получить кое-что из него.

— Да, но я могла преспокойно купить все это.

— Ну, значит, вам требовались острые ощущения. А в вас крылась криминальная жилка. Подумать только, в другой версии наших жизней мы могли бы сидеть в одной камере.

— Да, меня один раз арестовали, — сказала Мэри.

— Меня арестовывали, дайте-ка прикинуть… раз пять или шесть, по-моему. Хотя все эти фантазии насчет тюрьмы… по-настоящему хорошие никогда не сбываются.

— Я об этом ни одному человеку не рассказывала. Муж знал, а дети — нет.

— Ну, теперь вы исповедовались. Это что-нибудь изменило?

— Да вроде бы нет.

— Исповедь вообще сильно переоценивают, так я считаю.

— Я принесла книгу, которую вы хотели, — сказала Мэри.

— Вы ее сперли, милочка?

— Нет. Я ее купила. Я уже многие годы ничего не крала. Просто перестала, и все. По правде сказать, я не знаю, почему начала воровать, и не знаю, почему перестала.

— Мы — существа загадочные.

— Да. Похоже, что так. Меня, к примеру, долгое время мучили приступы удушья, я даже валиум принимала, а потом, постепенно, они словно ушли куда-то. Ну, по большей части. Случаются, конечно, но так редко, что теперь я обхожусь без пилюль.

— Я всегда говорила: невроз можно либо вылечить, либо просто взять измором.

— Может, и так.

Кассандра спросила:

— Как вы себя все-таки чувствуете?

— Я? Замечательно. Вот как вы себя чувствуете?

— Тоже замечательно, милочка.

Мэри взяла Кассандру за руку:

— Все будет хорошо.

— Ой, ради бога.

— Нет, я о том, что с Джамалем все будет хорошо. Я помогу заботиться о нем.

— И прекрасно.

— Он такой милый мальчик.

— Он дикарь, — сказала Кассандра. — Но у него огромное сердце. Только, прошу вас, не пытайтесь его укротить, не пытайтесь слишком часто. Ничего у вас не выйдет, только лишние неприятности наживете.

— Я буду очень стараться.

— А это и все, что мы можем, ведь так?

Мэри прикоснулась к жемчугам на своей шее:

— Они прелестны.

— Мм? А, жемчуга. Да.

— Может быть, присядете? Вы, наверное, устали.

— Есть немного.

Мэри подвела Кассандру к тонконогому, обтянутому бледно-синим бархатом диванчику.

— А вот эту штуковину я увела из дамской уборной «Бонуит-Теллера».

— Диван? Как вам это удалось?

— Это было не просто, милочка, поверьте. Могу поспорить, вы ничего и вполовину такого же большого отродясь не украли.

— Нет, — согласилась Мэри. — Не украла. Кассандра устроилась на диване, подложила под голову подушку.

— Вам ничего не нужно? — спросила Мэри. — Воды? Чаю?

— Нет. Ничего. Начинайте.

Мэри открыла книгу:

— «У меня была ферма в Африке, в предгорьях Нгонго».[11]

1994

Тетя Зои решила позволить своему телу умереть и тем не менее жить. Так она сказала, сидя завернутой в одеяло на террасе дедушки Бена. От тети Зои исходило холодное белое свечение, блестящий, мертвенный нецвет. Стоял октябрь, а она не снимала темных очков и мелко подрагивала под одеялом даже в теплый, безоблачный день.

Зои слушала деревья. Их беспокоило все, что они помнили. На языке их Зои не говорила, но знала — это свидетели. Как сказал отец? Это мои тисы. Как будто они принадлежали ему.

Тетя Зои засмеялась без всякой причины. Мать Бена сидела рядом с ней в парусиновом кресле — иллюстрацией различия между здоровьем и смертью. Мать Бена поблескивала. Сидела в своей красной блузке, тонкая и прямая, как стебель подсолнуха. И прическа ее жила чопорной жизнью, выбрасывала крошечные искры, пузырьки газа, в легкий, как намытое золото, воздух.

Мать Бена сказала:

— Зои, лапушка, ты посмотри, какой прекрасный нынче денек.

— Да, — ответила тетя Зои. Мать Бена положила ладонь на возвышение накрытого одеялом колена тети Зои. Она нервничала, она и любила тетю Зои, и устала от нее. Ей нужна была большая метла со стальными прутками, которая мела бы чище, чем мела когда бы то ни было любая другая.

Сьюзен, вот кто пострадал сильнее всех. Самая безупречная, владевшая самым верным и жаждущим сердцем. И ей достались все несчастья судьбы, а мы с Биллом сумели от них ускользнуть. Мы жили в мире; она отдалась служению долгу. Разве в каждой сказке о человеке, который осыпает колдунью, или зверя, или рыбу слишком многими просьбами, не присутствует дочь, дело которой — умереть?

— Сьюзен, — произнесла тетя Зои. — Сьюзен.

— Чшш, — отозвалась мать Бена. — Ты просто отдыхай, не надо волноваться.

Тетя Зои вглядывалась сквозь темные очки в пустой воздух. И кивала, словно соглашаясь с письменами, которые видела в нем. Мать Бена все гладила и гладила ее по колену, словно разглаживая его