древних монументов, так как до царствования Асмонеев иудеи оставались чуждыми почти всякого искусства; Иоанн Гиркан начал украшать Иерусалим, а Ирод Великий сделал город великолепным. Иродовы сооружения соперничают с самыми законченными постройками античного мира своей грандиозностью, совершенством выполнения и красотой материалов. Масса оригинальных гробниц возвышалась около того времени в окрестностях Иерусалима. Стиль этих монументов был греческий, приспособленный к обычаям иудеев и сильно видоизмененный сообразно их принципам. Скульптурные украшения из мира животных, которые позволяли себе делать Ироды к великому неудовольствию ригористов, были совершенно изгнаны из него; их заменили украшениями из растительного царства. Любовь древних жителей Финикии и Палестины к сооружению монолитов, высеченных в скалах, казалось, возрождалась в этих странных гробницах, высеченных из камня, гробницах, в которых так странно перемешались требования греческого искусства с архитектурой троглодитов. Иисус, смотревший на произведения искусства как на пышную выставку тщеславия, относился к этим монументам очень неблагосклонно. Его абсолютный спиритуализм, его твердое убеждение, что внешний вид старого мира должен измениться, ограничивал его интересы только духовным.
В эпоху Иисуса храм был еще совершенно новым, и внешние украшения еще не были вполне закончены. Ирод начал его перестройку за 2-21 год до начала христианской эры, для того чтобы привести его в гармонию с остальными своими сооружениями. Наос храма был закончен постройкой в восемнадцать месяцев, а портики – в восемь лет, постройка же второстепенных частей шла медленно и закончилась лишь незадолго до взятия Иерусалима. По всей вероятности, Иисус глядел на эти работы не без некоторой тайной досады. Эти надежды на далекое будущее являлись как бы оскорблением по адресу его близкого пришествия. Более проницательный, чем неверующие и фанатики, он догадывался, что этим грандиозным постройкам осталось уже недолго существовать. В общем, храм представлял чудесное, внушительное целое, о котором едва может дать представление современный храм, несмотря на всю свою красоту. Дворы и портики, окружающие храм, служили ежедневно местом собрания огромных масс народа, так что это огромное пространство служило одновременно и храмом, и форумом, и судом, и университетом. Там происходили все религиозные диспуты иудейских школ, там сосредоточивались все процессы и гражданские дела, всё церковное преподавание. Одним словом, там концентрировалась вся деятельность нации. Здесь вечно раздавались громкие споры, это было широкое поле для диспутов, сопровождавшихся софизмами и искусными вопросами. Таким образом, храм имел большое сходство с мусульманской мечетью. Римляне, «относившиеся в это время с полным уважением к иноземным религиям, пока они находились на собственной территории, не дозволяли себе входить в святилище; греческие и латинские надписи обозначали те пункты, до которых разрешался доступ для неиудеев. Но башня Антония – главный штаб рисских вооруженных сил – была выше ограды храма, и с нее можно было наблюдать за всем, что там происходит. Полицейская власть находилась в руках иудеев; особый начальник заведовал храмом, приказывал отпирать и запирать ворота, запрещал проходить через паперть с палкой в руках, в грязной обуви, с ношей или с целью сократить дорогу. Особенно заботились о том, чтобы во внутренние портики не проник кто-либо, считающийся по закону Моисея нечистым. Так, для женщин существовали посредине первого двора особые места, окруженные деревянными заборами. Здесь-то, в этом храме, Иисус и проводил все дни в продолжении своего пребывания в Иерусалиме. Праздники привлекали в этот город огромные массы народа. Артелями по десять-двадцать человек паломники заполняли все помещения и жили в этой беспорядочной толпе, которая так нравится жителям Востока. Иисус терялся в этой толпе, и группировавшиеся вокруг него бедные галилеяне были здесь почти совершенно незаметны. Возможно, он чувствовал, что здесь он во враждебном лагере и что его здесь встретят пренебрежительно. Все, что он видел, раздражало его. Храм, как и вообще все сильно посещаемые места молений, представлял мало назидательного. Обряды богослужения сопровождались целым рядом отталкивающих подробностей, в особенности торговлей, ради которой в священной ограде храма устроились лавки. В них продавались жертвенные животные, тут же находились лавки менял. Временами можно было подумать, что находишься на рынке. Низшие служащие при храме выполняли, вероятно, свою службу с тем вульгарным отсутствием религиозного чувства, которое свойственно низшему духовенству всех времен. Это нечестивое и пренебрежительное обращение со священными предметами оскорбляло религиозное чувство Иисуса, иногда доходившее до щепетильности. Он говорил, что из дома молитв сделали воровской вертеп. Однажды, говорят, он не мог сдержать своего гнева, побил бичом этих низких торгашей и опрокинул их столы. Вообще, Сын Божий не любил храма. В поклонении, которое он задумал установить своему Отцу, не было места этим сценам, пригодным для бойни. Все эти старые иудейские установления были противны Иисусу, и он страдал от необходимости им подчиняться. Поэтому храм (или его место) внушал на первых порах христианства благоговейные чувства только иудействующим христианам. Настоящие новые люди питали отвращение к этой античной святыне. Константин и первые христианские императоры оставили там неприкосновенными языческие сооружения Адриана. И только такие враги христианства, как Юлиан, вспоминали об этом месте. Когда Омар вступил в Иерусалим, место, где находился храм, было нарочно осквернено из ненависти к иудеям. Только ислам – этот до некоторой степени возрожденный иудаизм, поскольку последний является воплощением наиболее характерных черт семитизма, – отдал ему почести. Место это всегда было антихристианским.
Перед последним, самым долгим своим пребыванием в Иерусалиме, закончившимся его смертью, Иисус пытался заставить выслушать себя. Он стал проповедовать, о нем стали говорить, заговорили о некоторых делах, которые считали чудесными. Но в результате всего этого не создалось ни церкви в Иерусалиме, ни группы учеников среди иерусалимлян. Прекрасный учитель, прощавший все, лишь бы его только любили, не мог встретить большого сочувствия в этом святилище суетных диспутов и устаревших жертвоприношений. Он завязал только несколько добрых связей, принесших впоследствии свои плоды. Неизвестно, именно тогда ли он познакомился с семьей из Вифании, доставившей ему столько утешения среди испытаний последних месяцев. Но может быть, тогда у него начались сношения с Марией, матерью Марка, в доме которой несколько лет спустя состоялось собрание апостолов при участии самого Марка. Точно так же весьма рано он привлек внимание некоего богатого фарисея Никодима, члена синедриона, пользовавшегося в Иерусалиме большим уважением. Человек этот, по-видимому, честный и добросовестный, почувствовал симпатию к юному галилеянину. Не желая скомпрометировать себя, он, говорят, явился к нему ночью и долго говорил с ним. Без сомнения, Никодим сохранил о нем благоприятное впечатление, так как впоследствии он защищал Иисуса от обвинения своих же собратьев. После смерти Иисуса он окружает благочестивыми заботами тело учителя. Никодим не сделался христианином; он полагал, что благодаря своему положению не мог вступать в революционное движение, не имеющее еще в своих рядах известных людей. Но он очень дружелюбно относился к Иисусу и оказывал ему услуги, хотя и не был в состоянии спасти его от смертного приговора, который в ту эпоху, к которой мы приблизились, уже был как бы подписан.
Из знаменитых ученых того времени Иисус не состоял ни с кем в отношениях. Гиллель и Шаммаи уже умерли; самым главным авторитетом того времени был Гамалиил, внук Гиллеля. Это был светский человек, с либеральным складом ума, склонный к мирским исследованиям и весьма терпимый благодаря своим связям с высшим обществом. В противовес суровым фарисеям, ходившим с покрывалом на голове или с закрытыми глазами, он глядел на женщин и даже на язычников. Ввиду его близости ко двору предание простило ему все это – даже знание греческого языка. Говорят, что после смерти Иисуса он высказал весьма умеренные взгляды на новую секту. Св. Павел принадлежал к его школе. Но весьма вероятно, что Иисус никогда не входил в нее.
Мысль, которую Иисус вынес из Иерусалима и которая с этого времени прочно укоренилась в нем, – это мысль, что необходимо совершенно порвать со старым иудейским культом. Ему казалось абсолютно необходимым уничтожить жертвоприношения, внушавшие ему такое отвращение, сместить нечестивое и высокомерное духовенство и отменить Закон вообще. С этого момента он уже не является иудейским реформатором, а является разрушителем иудаизма. Некоторые сторонники мессианских идей уже в то время признали, что Мессия даст новый Закон, общий для народов всего мира. Ессеи, которые почти не были евреями, также, по-видимому, относились безразлично к храму и Моисеевым предписаниям. Но ведь это были только отдельные смелые и притом не общепризнанные попытки. Только Иисус первый решился утверждать, что, начиная с него или, вернее, начиная с Иоанна, не существует прежнего Закона. И если иногда он и употреблял более скромные выражения, то это только для того, чтобы не слишком сильно