это существо называется Богом?
— Бог милосерден, Сережа, мы иногда сомневаемся в его доброте, но приходит пора, и мы ее видим.
Татарников ничего не сказал.
— Господь прострет над тобой руку — и ты победишь.
— Что-то я не чувствую его руки, — сказал Татарников.
— Требуется верить, Сережа. Верить и тихо молиться.
— Вера у меня есть, — сказал Татарников. — Я утром верю, что смогу продержаться до вечера. А вечером верю, что на ночь хватит сил — протянуть до утра. У меня простая вера, отец. Знаешь, один человек сказал, собираясь в бой: если ты не можешь помочь мне, Господи, то хотя бы отойди и не мешай.
— Разреши, я крещу тебя, — сказал отец Павлинов.
— Если Бог действительно есть — ему должно быть наплевать, брызгал ты на меня водой или нет. А если Бога нет, то какого рожна креститься?
Они молчали несколько минут. Потом Николай Павлинов сказал:
— Тебе очень больно?
— Терпеть можно.
Опять помолчали.
— Не вини других. Не надо.
— Что ты, Коля, кого же винить? Так вышло.
— Государство наше скверное, знаю. Ты не получил того, что заслужил.
— Обычное государство. А я не сделал ничего, чтобы заслужить отличие.
— Ты много работал, Сережа, ты размышлял.
— Не выдумывай, Коля. Я ничего в своей жизни не сделал.
— Ты мне искренне говори. — Павлинов подумал, что исповедь все-таки получилась.
— Искренне. Я всех благодарить должен. Лежу и благодарю. Учили, стипендию платили. Жил под крышей, не голодал. Я в ножки нашему государству должен кланяться.
— Не надо, Сережа, обойдемся без юродства.
— Нет юродства. Государству кланяюсь. И людям кланяюсь, за то, что кормили.
— Кормили?
— Видишь, — больной показал на капельницу, — до сих пор кормят.
— И на людей ты не в обиде?
— За что? Вокруг только хорошие люди.
— И плохих людей ты не встречал?
— Нет, не встречал.
— Знаю, ты презираешь Кузина.
— Я хорошо отношусь к Кузину.
— По-твоему, он не ученый.
— Нельзя ставить в основу рассуждений заботу о комфорте. Так ученые не делают.
— Вот и прости его.
— Не в чем упрекнуть Кузина.
— Если у тебя есть презрение к нему, раскайся, — повторил отец Павлинов.
— Кузина не в чем упрекнуть. Нельзя человека обвинить в том, что он не великодушный. Ведь это не является пороком — отсутствие великодушия.
— Трудно сказать, Сережа.
— Вот видишь. И церковь не знает. Вы обличаете грехи, и правильно делаете. Но это просто — отделить грех от добродетели. Согласись, отец, что куда больше противоречий внутри самой добродетели.
— Не понял тебя, Сережа. — Отец Павлинов ссутулился и уронил руки на колени.
2
Никаким фашистам не под силу причинить столько мучений, сколько могут причинить друг другу порядочные люди. Так думал Александр Бланк, он переживал тяжелую минуту. Противоречия между хорошими любящими людьми оказываются куда более фатальными, нежели столкновения тоталитаризма и демократии.
Саша Бланк, школьный друг Сергея Татарникова, должен был решить в считанные дни, что делать: оставить жену или молодую возлюбленную, Лилю Гринберг. Ситуация известная, многократно описанная, можно было давно найти решение. Скажем, люди часто обжигаются кипятком и давно придумали, как лечить ожоги. Бланк убедился, что в данном случае рецептов нет. Просто надо бросить — что за гадкое слово! — человека. Осталось решить, какого именно человека бросить, вот и все. В то время как все сознательные люди переживали из-за потери сбережений или удушающих кредитов, Бланк страдал от любви. Он переживал за обеих, ни одну из них не мог предать.
Что ж они договориться не могут, с досадой думал Бланк. Почему я должен совершать этот подлый выбор! Они же такие разумные, почему не могут понять? Кто угодно может договориться: арабы с евреями договариваются, чеченцы идут на переговоры, бандитские группировки находят общий язык! Так почему же порядочные, великодушные люди не могут договориться! В этом пункте рассуждений он вынужден был себя поправить. Совсем не все могут договориться. Вот, например, Россия и Грузия — не могут. И с Украиной дела не ахти. Есть, кажется, такие вопросы, которые не разрешишь. Но то — страны! А отдельные люди могли бы договориться, надо только захотеть. Ведь чего проще — выпили вместе чаю, подружились. Могли бы поселиться все вместе, допустим, на даче под Москвой, вели бы неспешные вечерние беседы. Неужели непременно надо довести друг друга до слез? Неужели так надо, чтобы у меня кружилась голова и болело сердце? Неужели нет выхода? Не фашистские каратели, не сталинские палачи, не держиморды из министерства культуры — нет, любимые тобой люди и есть те, кто мучают сильнее всего.
Каждый вечер Бланк говорил себе, что больше не выдержит, что надо покончить с этой фальшивой историей. Начать новую жизнь — и там уже не будет обмана. Жалкие слова. Вот, посмотрите на Татарникова: старую бы жизнь дожить, куда там думать о новой.
Выехав из дома (все утро собирался сказать жене, что уходит от нее, так и не смог ничего сказать), Бланк решил, что начнет день с того, что навестит Татарникова.
В конце концов, невелик труд — заехать в больницу. Именно малыми делами мы и творим добро, думал Бланк, паркуя машину у бетонного здания, подле морга.
— Нельзя, — сказал охранник, — мертвый час.
Что охранять в больнице? Клизмы? Ночью сестру не дозовешься, чтобы утку подала, — а вот охранника у входа поставили.
— Он все равно не спит. Завтра операция, понимаете?
— Не положено.
Бланк достал триста рублей, протянул охраннику.
— Проходите, что с вами делать. Бахилы только купите.
Словом «бахилы» в больнице именовали не охотничьи сапоги, но маленькие полиэтиленовые мешочки. Бланк заплатил червонец человеку в форме за полиэтиленовые мешочки, мешочки надел поверх ботинок — как положено.
— Я сделал доброе дело, — сообщил Бланк Татарникову, — материально помог одному ведомственному охраннику. Придерживаюсь теории малых дел. Не могу изменить мир, но отдельному сторожу помогаю.
— Так только кажется, Саша, — тихо сказал ему Татарников, — никаких малых дел вообще нет в природе. Все дела большие.
— И все-таки битва при Ватерлоо — это одно, а совсем другое — драка в подъезде.
