Смерть историка Сергея Татарникова совпала с крахом либеральной цивилизации — и потому прошла незамеченной. Впрочем, и либеральную цивилизацию тоже не оплакивали: люди не сразу связали падение стоимости акций с кризисом демократической идеи. Просто в эти дни у граждан не было сил на сочувствие — каждый был занят своей бедой.
В прежние спокойные годы можно было бы рассчитывать, что над телом умершего соберутся коллеги, приедет в больничный морг ответственный секретарь из журнала «Вопросы истории», откроет папку из коричневого коленкора, скажет приветственное слово, стоя у гроба. Так обычно и происходило, сам Татарников не раз принимал участие в собраниях подле покойного коллеги. Говорили обычно, что такого светлого человека уже не будет среди живых, что дела его нипочем не забудутся, что не пройдет и года, как труды усопшего издадут головокружительными тиражами.
— Какие такие труды? — вполголоса спрашивал доцент Панин у соседей по панихиде. — Мы разве трудимся?
Сотрудники кривились, чтобы не рассмеяться, потом кто-то прыскал в кулак, иной давился кашлем.
В случае Татарникова даже и этой циничной шутки произнесено не было — проститься в морг сослуживцы не явились. Татарников предчувствовал, что никто не придет, — он поделился своими соображениями с сестрой-хозяйкой, менявшей на соседней койке белье.
— Что за дом такой напротив? — Здание под морг отвели в самом центре больничной территории, из любого окна можно было видеть траурные автобусы и понурую толпу с гвоздиками.
— А это морг у нас.
— Вот, значит, куда Витю унесли. То-то, смотрю, автобусов много каждый день. — Татарников лукавил; со своего места он не мог видеть ни морга, ни автобусов — только небо. Про автобусы ему рассказал Витя, чья койка стояла у окна. — И много народу мрет?
— Да обыкновенно.
— Статистика есть? — спросил историк Татарников.
— Ну, человек пять в неделю. Это, почитай, вообще не мрут. Когда в пятьдесят третьей работала, вот там мерли.
— Понимаю, — сказал Сергей Ильич. И странно, слово «понимаю», которое он привык говорить, не задумываясь, просто чтобы показать собеседнику, что слушает, наполнилось для него смыслом. Он действительно понял, что в пятьдесят третьей больнице умирает больше людей, и это открытие стало важным для него.
— На этой неделе много померло?
— Так я тебе и сказала!
— Пятеро уже есть? Тогда, значит, эту неделю еще поживу.
— Конечно, живи. Скоро праздники.
— На праздники помру. Скажи в морге, чтоб марафет не наводили.
— Выглядеть надо прилично, — сказала сестра-хозяйка. — Зачем людей пугать?
— Все равно никто не придет. Буду, как дурак, с накрашенными щеками лежать.
— А если придут? Захотят люди проститься, а ты их встретить не сможешь.
— Кому дело до старика.
Шутить сил не было. Пришла боль, и легкое тело его крутило и несло по бесконечной белой равнине, так казалось Татарникову. Словно постель его не удержалась в комнате, а выплыла в белое мутное пространство — а что это за пространство, он не понимал. Его качало и поворачивало, и он не чувствовал ни легких рук, ни тощих ног, только кольца боли, опоясывающие тело. Потом боль соединилась в одно общее состояние, и Татарников растворился в боли, перестал соображать.
— Придут. Люди у нас памятливые.
Однако люди не пришли. Это легко можно было объяснить. Доцент Панин, вложивший огромные, по его представлениям, деньги в акции российского нефтяного предприятия, в день смерти Татарникова сидел подле телевизора и во всякой новостной программе проверял индекс Доу Джонса — не подрос ли. Индекс расти не хотел, мало того, прочие индексы тоже падали. Прежде доцент относился к новостям с вялым интересом: так, опять где-то война, опять концерт поп-звезды, обычная развлекательная болтовня. Что ему, доценту кафедры истории, эти политические дрязги, войны и концерты? Теперь же доцент нервно переключал программы, тщетно надеясь, что НТВ дает более объективную информацию, нежели правительственные каналы. «Ну, мало ли, что им там прикажут, — взволнованно обращался доцент к жене, — государству у нас верить нельзя». Однако и независимый во взглядах телеканал НТВ, и даже канал РТР, который подчас выдавал крайне острые программы, — даже и они подтверждали: падает индекс, падает, злодей! Казалось бы: где индекс — а где акции нефтяного гиганта, от состояния дел которого стало зависеть здоровье доцента? Однако акции нефтяного предприятия в мгновение ока сделались дешевле вдвое, а спустя день еще раз подешевели — и доцент Панин с ужасом увидел, что продал отцовскую квартиру зря: на оставшиеся в акциях деньги он не то что новой квартиры, но и велосипеда купить бы не смог. Ведь был же твердый расчет, был! И что же теперь? Доцент тер рукой лоб, щупал пульс. Сердце билось быстро и дробно.
Он кинулся звонить богатым друзьям, те подтвердили, что дело плохо.
— Совсем плохо? — для чего-то уточил доцент.
— Совсем.
— Тогда зачем они мне свои акции продали? — задал Панин собеседнику вопрос и сам поразился, до чего просто сформулирована проблема, — зачем? Ведь это нечестно!
Собеседником Панина был архитектор Бобров. Познакомились они на презентации монографии по античной истории, представительный Бобров подошел, похвалил книгу. Петр Бобров, большой поклонник античности, строил виллы для менеджеров в стиле поздней римской архитектуры и был человеком солидным. Бобров сиживал за столом с такими людьми и в таких домах, куда Панина и близко бы не подпустили. Бобров многое в непонятной современной жизни понимал, Бобров ездил на большой машине с шофером и как-то обмолвился, что в день зарабатывает тысячу долларов. «Как это — тысячу?» — ахнул доцент Панин. Бобров объяснил тогда, что архитектурные проекты — вещь исключительно дорогая, и вообще: в стране, которая строит новое общество, важнее архитектора никого нет. Меняется облик общества — и кто же этот облик приведет в соответствие мировым стандартам, как не архитектор?
— Нечестно, говоришь? — обычно ленивый голос Боброва на этот раз был резким. — Согласен, нечестно! У меня у самого…
— Что такое? — О чужой беде узнать полезно — становится легче, если соседу тоже плохо.
— Заказов больше нет, вот что, — про собственные акции Бобров решил не говорить. И как скажешь доценту, что вложил два миллиона в акции концерна «Росвооружение». Не поймет доцент. — Не заказывают наши богатеи дачи, сижу без работы.
— Совсем не заказывают? — Почему-то доцент испугался этого факта.
— Оформил подряд на строительство поселка, сто коттеджей. — Бобров вспомнил комплименты, сказанные ему при утверждении проекта, и горько ему стало от лицемерия заказчиков. — Классику им подавай! Колонны коринфского ордера! Сделал — а они строительство заморозили.
— Классику заморозили? — посочувствовал доцент. И привиделось ему: стоит в снежном русском поле заметенная поземкой недостроенная античная вилла, гуляет ветер в колоннадах, мозаики покрыты инеем.
— Заморозили, — сказал Бобров, — не нужна им, оказывается, классика.
— Ах, Петя, ну что за времена. Куда мир катится!
Петр Бобров, едва закончив разговор с Паниным, немедленно набрал номер своего недавнего заказчика Пискунова — того самого Пискунова, что присоветовал ему акции «Росвооружения». Менеджер среднего звена государственного концерна «Росвооружение» Иван Васильевич Пискунов отнесся к вопросу архитектора раздраженно:
— Акции наши не нравятся? А ты зачем их покупал? Тебе что, больше всех надо?
— Так ведь обещали же!
— А ты верь нам больше, — и торговец оружием засмеялся злым смехом.
