Крыс только жалобно скулил.
— Нажалелись в свое время! Хватит! — мрачный кот распрямился и оторвал топор от пола, продолжая поглаживать его рукоять другой лапой. — С детства мне рассказывали мои бабка с дедом о топоре — страшном оружии угнетенных. В селе Кистеневка, откуда родом мои предки, мужики, заткнув топоры за кушак, уходили в леса, и этих, вооруженных простыми топорами мужиков боялись регулярные войска. Но до сего дня пользоваться этим жестоким и беспощадным оружием мне не приходилось…
— Ты к чему это клонишь? — спросил Степа, который, нагнувшись над лежащим Борисом, осматривал его порезы, ссадины и ушибы.
— Пощадите! — пискнул крысеныш. — Помилуйте, — молил он. Ну-ка, друг мой, дай-ка сюда топор, — Степа резко выбросил вперед лапу и цепко ухватился за топорище, которое сжимал кот кистеневского происхождения. Так они и стояли, уставившись друг в друга глазами.
— Ладно, будь по-твоему, — мрачный кот разжал лапы, но не успел Степа положить его топор на пол около кучи щебня и снова склониться над Борисом, как его приятель взмахнул кистенем, прикрепленным к цепочке, и крысеныш схватился за голову, зашатался и упал, скрючившись, один раз дернулся и окостенел.
— Зачем ты это сделал?! — закричал Борис, приподнявшись на локтях. — Ведь он же попросился! Он жене хотел, чтоб его убивали!
— А-а! Спасенный очнулся!.. Жалетель!.. Если б немое знание иностранных языков, тебя бы уж волокли Кривой Дорожкой. А там бы в Гиблом Местечке или на Кладбище Надежд тебя бы и покончили, жалеть бы не стали. А ты, вместо спасиба нам, жалеешь гада, гнуса, предателя, который, свою шкуру спасая, своих друзей предал.
— Все равно нехорошо, раз мы ему обещали, — сказал Степа, сплюнув себе на лапу и смазывая царапины Бориса своей слюной, так что боль, зуд и жжение сразу проходили, прекращались. — А что это? — спросил Степа, наткнувшись на порез на груди.
— Да они тыкали, чтоб я закричал и вас позвал, — угрюмо пояснил Борис, не удовлетворенный объяснением Степиного приятеля: жалобные, молящие глаза крысеныша, полные страха, слез и ожидания неминуемой смерти, не выходили из памяти.
Степа одобрительно посмотрел на него, потом на приятеля:
— Ничего не скажешь! Молодец!
И принялся смазывать кровоточивший еще порез, приговаривая:
— Я понимаю и уважаю твои чувства. Но пойми и нас. Друг мой был не прав, потому что нарушил Слово, но у него были все основания опасаться предательства. Вот ты-то промолчал, когда тебе угрожали, — польстил ему Степа, — а крысеныш предал.
— Тогда почему же ты сам его не убил? — спросил Борис.
Степа поднялся, провел лапой по усам, в тусклом свете висевшей высоко под потолком электрической лампочки кот казался погрустневшим, печальным и задумчивым.
— Знаешь ли ты, — ответил он, — что такое выжженная душа? Она рождается в великих несчастьях, когда гибнут твои близкие и друзья, которых ты не можешь защитить, когда ежеминутно попираются честь твоя и достоинство, а ты вынужден молчать и делать вид, что смиряешься, когда, наконец, ты всю жизнь вынужден прикидываться не тем, кто ты есть на самом деле, потому что твоя подлинность для тебя может оказаться смертельно опасной. Ты понимаешь меня? Не забывай и того, что перед тобой кот, то есть боец, решительный и беспощадный. Я так не умею, но мне есть чем утешиться. Мой утешитель — это поэзия. Если тебя интересует, — тут Степа приосанился невольно, — могу тебе сказать, что и я был таким же. Утрачена в бесплодных испытаньях была моя неопытная младость, и бурные кипели в сердце чувства, и ненависть, и грезы мести бледной. Но здесь меня таинственным щитом святое провиденье осенило: поэзия, как ангел- утешитель, спасла меня, и я воскрес душой. С тех пор мне знакома жалость. Но осуждать моего друга я никогда не буду, потому что понимаю его.
— Но он же был такой несчастный и одинокий, — повторил Борис, имея в виду крысеныша.
Мрачный кот, уже подобравший свой топор, сказал отрывисто:
— Это он среди нас оказался одиноким. Но на самом деле одинокие — это мы, а крыс тысячи, десятки тысяч.
Степа кивнул:
— Это верно. И прежде, чем мы двинемся дальше, пока заживают и затягиваются твои раны, я поведаю тебе одну историю, которая случилась со мной, уже после того, как я сбежал от кошатников, если ты помнишь об этом печальном эпизоде в моей биографии. Помнишь? Ну тогда слушай. Я путешествовал, как — г-мяу — часто мне приходилось в те поры, спасаясь от преследователей, и вот попал я в Зеленую страну. И все там было зеленое: трава, кусты, деревья, что, быть может, и хорошо, но еще зелеными были и небо, и облака, и вода в реке, крепостная стена вокруг города тоже была изумрудного цвета, а дома в городе стояли, как маленькие изящно выточенные изумруды. Но, что удивительно, там и люди были тоже зеленого цвета: глаза, волосы, кожа. Представляешь? Даже кафе там называлось „Прозелень“. Поначалу все это выглядело весьма привлекательно и даже оригинально, но, сам понимаешь, все приедается, и ежедневно вкушать зеленые фиги с зеленым маслом тоже надоест. И овладевала мной, прошу простить дурной каламбур, зеленая тоска. Захотелось чего-то и в самом деле оригинального и необычного. И вот сижу я в „Прозелени“ как-то и в который раз предаюсь унынию, что не найдется в городе ни одного человека, что не носил бы зеленого костюма, зеленых перчаток, зеленых башмаков, зеленых шляп, зеленых очков, и цвет кожи и волос у кого-нибудь были хотя бы красного или синего цвета. Пью я зелено вино, гляжу в окно, где на зеленом лугу зеленые дети запускают в зеленое небо зеленого змея, и думаю, что даже очень симпатичный цвет можно превратить в цвет, вызывающий тошноту. И вдруг — о счастье! — я вижу, как входит в кафе, человек голубого цвета, весь-весь голубой, и садится за столик, который тоже начинает сразу отсвечивать синим цветом. Я бросаю официанту зелененькую и бегу в его угол, а под ним и в самом деле даже стул голубой, глаза у него голубые-голубые, костюм голубой, волосы, кожа. „Ох, думаю, наконец хоть один решил стать оригинальным в этой стране, хоть один в знак протеста — пусть это и нелепо — но выкрасился в другой цвет“. Подсаживаюсь к нему. „Позвольте, говорю, пожать вашу мужественную руку. Откуда вы такой?“ А он: „Откуда? откуда? Из Голубого города — вот откуда! У нас все голубое до неестественности: и трава, и небо, и деревья, и дома, и цветы!.. Вот и хожу сюда. Здесь, среди зеленых, хоть душу отведешь!“ Тогда-то я и понял условность и относительность оригинального одиночки. Всегда надо искать из какого он города. А настоящая оригинальность — ох, это дело крайне редкое!
Степа вздохнул. Тем временем второй кот нашел где-то заржавленную лопату и молча принялся рыть в куче щебня углубление. Он был взлохмачен, оборван, грязен и угрюм. Борис чувствовал, что прав в своем осуждении, и вместе с тем какое-то ощущение вины перед этим котом охватило его. И чтобы хоть что-то сказать, чтобы перевести как-то разговор, будто и не было у них никаких разногласий, Борис спросил:
— А откуда здесь все же собака взялась?
— А ты что, не понял? — удивился Степа.
— Иностранные языки знать надо, — мрачно отозвался второй кот, ударяя лопатой по щебню. — Язык — это оружие в жизненной борьбе. Тебе, да вот ему, — он кивнул на Степу, — повезло, что я с вами.
— Он все языки знает: и крысиный, и собачий, — пояснил Степа. — Крысы и решили, что раз собака, значит, нас нет. А это он лаял.
Борис смотрел, как Степин приятель сумрачно провел лапой по гуцульским своим усам, черную перчатку он снял, и, несмотря на грязь, видно было, что кончики лап у него белые, как и у Степы. Не в силах шевельнуться и помочь Борис смотрел, как коты разгребают кучу щебня и мусора, запихивая в образующиеся ямы трупы крыс, а потом заваливают снова щебнем и утрамбовывают. Темный потолок, тусклое светлое пятно в его середине (свет от лампочки), переплетение толстых и тонких труб, кучи щебня и хлама, трупы убитых крыс, их кровь, казавшаяся в полутьме подвала черной, спертый воздух, собственные дрожащие от слабости и усталости руки, — все это привело Бориса в подавленное состояние духа. Словно бы они навсегда были обречены здесь находиться, потому что повсюду крысы, выхода нет, и скоро они и сюда явятся. Крысиный командир ведь сказал, что подвал окружен. Назад не вернуться, да и впереди явно, что верная гибель. И коты, молча работающие коты, это ведь из-за него они погибнут! Пусть лучше уходят, а его оставят! Но в этот момент Степа отбросил лопату и протянул Борису руку.
— Вставай. Пора идти. Держи топор. Крысы, я полагаю, перекрыли все выходы. Но мы пробьемся.
