нарушить молчание.
Миха обернулся. Сначала не понял, о чем это Джонсон. Деревья и кустарник росли близко от дома, между причудливо искривленными стволами клубилась лишь густая тьма. Но тут он различил... Во второй раз за сегодняшний вечер у Плюши похолодели колени. Их было несколько, черных силуэтов; почти сливаясь с зарослями, они стояли на равном расстоянии друг от друга и молчали.
Ледяной ветерок подул в лицо Михи.
Детские страхи мгновенно вернулись; Плюша почувствовал, что воля оставляет его, ноги разом потяжелели, а горло высохло. Там, во тьме, было то, чего он, оказывается, ждал всегда: словно сгустки ночи, они окружили дом, и глаза их тускло горели зеленым болотным огнем.
Миха тяжело сглотнул, на губах остался лишь металлический вкус кошмара:
«Что это? — повторно пропищал в голове панический голосок. — Что с ними?»
«Ладно, прекрати, чего ты так перепугался? — Тут же попытался урезонить его более спокойный голос. — Это всего лишь собаки. Просто кутанские собаки».
«Но почему они молчат?»
— Почему они так себя ведут? — быстро шепчет Джонсон, и это выводит Миху из ступора.
— Не знаю, — честно признается он. Разлепить губы оказалось непросто.
— Ты же говорил, они не опасны! — настаивает Джонсон, а Миха думает: что, кроме паники и страха, он сейчас услышал? Обвинение? Укоризну? Миха не знает. Возможно, и Джонсон тоже. Наверное, это требование ребенка немедленно вернуть мир в прежнее нормальное состояние. И еще понимание, что это требование не удовлетворят. Теперь ты сам. Только ты сам, если попытаешься.
— Не знаю, — говорит Миха. — Может, взбесились.
Отлично. Успокоил. Трус.
— Я к тому, — Плюша пытается выправить ситуацию, — бабка их, наверное, подкармливает, вот они и болтаются тут.
— Они не болтаются!
Да, черт побери, это правда. Но что тут поделаешь?
На тропинке, по которой они пришли, стоит ближайшая к ним собака, и Миха понимает, что до нее не больше двадцати метров. У страха глаза велики, но Плюше кажется, что именно эта беспощадная сука (Миха откуда-то знает, что это именно сука) здесь самая крупная, именно ее глаза сейчас наливаются кровью, именно она...
Михе уже не отведено времени на вопросы.
Со стороны моря приходит жалобный стон. Потом протяжно и тоскливо, как металлом по стеклу, заскрипело, ухнуло, переросло в грохот. Оба мальчика быстро переглядываются. И хоть в подобной ситуации не может быть ничего смешного, мгновенная истеричная улыбка растягивает их губы — это, конечно же, Икс выкинул очередной фортель. Икс с его чудесной удачей, кажется, грохнулся вниз, прихватив с собой кусок стены.
И собаки кинулись. С лаем, перебивая друг друга. Словно их включили. Лишь мгновением позже оцепеневшие от ужаса мальчики поняли, что произошло. Все собаки бросились туда, за дом, на грохот, где с водосточной трубой в руках так неудачно приземлился Икс. Ею, трубой, он, кстати, и будет отбиваться.
Но один зверь остался. Самая крупная, ближайшая к ним собака. «Беспощадная сука» в версии Плюши.
Миха видит жуткую картину: собака оскаливает пасть, даже неверного света, то ли лунного, то ли от окон, хватает, чтобы различить блеснувшую жилу слюны и изогнутые клыки; собака готова к прыжку, она мягко приседает на передние лапы, отталкивается задними, ее косматая морда припадает к земле, и вот она устремляется ввысь... И заходится в неистовом лае. В самой верхней точке что-то с силой дергает ее, собака рушится на землю, неуклюже поджав хвост. В бешеной ярости вскакивает, чтобы повторить попытку, и снова что-то ее одергивает.
Где-то слышатся вопли и ругань отбивающегося Икса, грубая брань борца и обещание «содрать с сынков кожу живьем», а Беспощадная Сука предпринимает еще одну попытку броситься на мальчиков и снова с тем же результатом — неведомая сила сдерживает ее. На секунду, в каком-то нелепом, обиженном замешательстве, собака даже замолкает.
— Она на привязи, — говорит Джонсон сухим голосом, будто боится поверить такому счастью.
— Наверное, — неуверенно соглашается Плюша.
(Позже он поймет причину неуверенности — они пришли по этой тропинке, и никаких собак на привязи здесь не было, но сейчас ему не до анализа своих эмоций.)
Грозный рык нарастает, переходит в остервенелый лай, собака кидается на них, блондинка-монстр с пенной пастью, чудовище, которое хочет их растерзать. Как в полусне Плюша слышит звук распахиваемых окон, и до них доходит ворчливый речитатив Мамы Мии:
— Фу, Шамхат! Фу! Нельзя. Мама Мия...
Собака, поскуливая, садится, не сводя с мальчиков налитых кровью глаз, пытается рычать.
— Нельзя, Шамхат, фу!
Словно не находя себе места, собака начинает топтаться, вертится вокруг собственного хвоста и покорно ложится, переминаясь передними лапами. Мальчики видят, как Икс и Будда уже несутся прямо через заросли, несутся как ошалелые. Лай не утихает, но теперь это не важно.
— Бежим! — быстро говорит Плюша.
И они бегут сквозь колючий кустарник, не чуя ног. Бегут через камни и невидимые трещины в скалах, бегут сквозь тьму, и грозное дыхание погони холодит их спины. Они бегут через железнодорожную насыпь и останавливаются лишь перемахнув через белый римский парапет, очерчивающий приморский парк. Им хочется плакать. И смеяться. Плакать и смеяться одновременно.
Миха-Лимонад смотрит: в ту ночь они вплотную подошли к темной линии, может быть, уже двигались по ней. И он, оказывается, до сих пор почти слово в слово помнит их разговор. О том, что случилось, что видел каждый в немецком доме. Разговор, после которого она приняли несколько важных решений, и главным среди них стало — вернуться. Сделать поджиги, вернуться в дом Мамы Мии и забрать фотографию.
Забавно, но этот разговор действительно смахивал на детскую страшилку про «черную-черную старуху». Только у страшилок есть одно счастливое качество — они заканчиваются. Всеобщим весельем, иногда — насмешками. А порой, — говорят, бывает и такое, — какой-нибудь затюканный мальчик может со страху надуть в штаны. Так говорят.
Но мальчики вырастают. Если вы, конечно, не какой-нибудь Питер Пэн.
И еще кое-что помнит Миха-Лимонад. Как на следующее утро они говорили вдвоем с Буддой, прежде чем рассказать все остальным. Советовались, потому что Будде надо было открыть свою тайну. Стоило признать: в немецком доме для каждого оказалось припасено свое кино. Для каждого их них.
Это касалось гостей Мамы Мии.
Почему Будда решил предварительно посоветоваться только с Михой, так и осталось неясным. Скорее всего, не хотел обижать Икса, — ведь долговязого везунчика в гостевой комнате ждало кино намного более безумное, чем баба, сидящая на мужике, — не хотел оставлять его в одиночестве. И уж наверняка не из-за опасений, что ему не поверят. После того как на пляже, в большую волну, Будда продемонстрировал
Это касалось гостей.