тут уж не до панических разговоров. Он просто не успел.
Проводя роковую черту, последним резоном прозвучал голос промахнувшегося:
— Он был обезврежен при нападении. Слышал?! Не нарывайся, лейтенант, сходи-ка за будочку, — и мент машинально указал стволом в сторону поста.
Этой короткой паузы Михе вполне хватило. Внутреннее время вообще течет по-другому, и Миха- Лимонад даже успел усмехнуться глупой оплошности этого позднего вояки. Он не знал, что будет дальше. План вырисовывался зыбким, ненадежным, построенным на блефе. Стрелки на таймере его жизни с неожиданным и нелепым проворством шулера подскочили к «0», следовало любой ценой остановить это свихнувшееся колесо. И Миха-Лимонад превратился в Миху-Тайсона. Он совершил молниеносный выпад, чуть пригибаясь и разворачивая корпус, и нанес три сокрушительных удара. Противник, спрятанный за бронежилет, автоматическое оружие и численный перевес в виде верных товарищей, оказался не готов к такому повороту событий. Промахнувшийся мент, отправленный в глубокий нокаут, оказался единственным, чьи показания в дальнейшем не смахивали на откровенную паранойю — он все прозевал.
Внутреннее время действительно течет по-другому: следующие события стали разворачиваться одномоментно. Миха увидел, как оседает несостоявшийся палач — в его глазах перед тем, как они закатились, успело застыть выражение озадаченности; видел, как блондинистый неуклюже попятился, пытаясь достать из кобуры табельное оружие, и на периферии — еще движение людей, а потом где-то глубоко внутри себя услышал мощный, хоть и глухо-утробный голос, который, торжественно разливаясь, вытеснял за пределы существования все другие мысли и звуки.
БРАВО!
ТЫ ИЗБИТ И СРАЖАЕШЬСЯ В ОДИНОЧКУ.
ПОХВАЛЬНО.
НО ЧТО ДАЛЬШЕ?
Миха даже успел подумать, что он, должно быть, схлопотал пулю, и все происходящее — предсмертные галлюцинации. Слишком внутренним, личным, интимным был голос, хотя скромное определение «голос» не подходило для этого звука. Все равно как церковный орган обозвать губной гармошкой. Это был воистину Глас — обращение из иных просторов: человеческие связки не способны на такие звуки. Голос находился везде, и все, что он сказал дальше, на самом деле было спрессованно в несколько мгновений (блондинистый даже не успел извлечь оружие), хотя сообщение оказалось развернутым:
«Что дальше?
Они вооружены, опасны, и на их стороне закон.
Закон. Табу. Окончательная непреступаемая сила.
Тебе ведома природа страха, и наглая задумка с мобильным хороша (вижу, как ты орешь с телефоном в поднятой руке: «У меня на связи ваш министр! И он слышит все, что сейчас происходит!»), только вряд ли поможет. Вряд ли ты успеешь. Раньше могло прокатить, но сегодня блеф очень скоро будет раскрыт, так и не совершив своей тайной огненной работы. Ибо
Они давно и бесповоротно забыли лица своих Отцов, и те смыты, растворены водами забвения.
Они больше не рождены отцами.
Поэтому вряд ли тебе поможет твой бог игры, блефа и трансформаций.
Но есть более древний Закон.
Качество Материнского Права осталось неизменным. И я покажу тебе, что будет дальше!»
Из всех присутствующих лишь лейтенант Свириденко слышал эту тираду, от которой, надо сказать прямо, не просто попахивало, а разило безумием. Именно в этот момент лейтенант дорожно-патрульной службы был, как брат-близнец, похож на городского мачо-партизана. Если же учесть отвалившуюся до критического положения челюсть, портретами обоих вполне можно проиллюстрировать медицинский справочник в разделе «идиотизм».
Однако с господином Николаенко дела обстояли намного сложнее. Он ничего не слышал. Почти. Если не принимать во внимание тревожно-шершавый, застрявший тоскливой занозой гул, словно поднимающийся из-под земли. Николаенко был стреляный воробей, с чего бы ему поддаваться иррациональным страхам. Он думал о тонко спланированной спецоперации, и безотказный калькулятор в его голове просчитывал варианты. Вот и до него докатилось: эх, дочка, дочка... Все транспортные средства выведены из строя. Избитый виновник всего этого... Да не похож он на террориста-смертника, шахида, или как их там. А вот какой-нибудь сверхсекретный отдел ФСБ, мало кому известный даже на самом верху — вполне себе... Гламурно-плейбойская легенда — отличное прикрытие.
Николаенко неподвижно смотрел в ночь, зажатый с обеих сторон телохранителями. Он вспоминал все, что ему известно о съемках скрытой камерой, ночном видении и сверхчувствительных узко- направленных микрофонах. И то, как плейбой с разбитой рожей молниеносно и профессионально вырубил мента в бронежилете и с Калашниковым, лишь подтверждало направление мысли: картинка вырисовывалась куда какой четкой.
— Не заводится! — нервничал водитель. Но Николаенко был спокоен. Он оставался спокоен даже когда в третий, окончательный раз взревел двигатель изуродованного Бумера. А потом машина — собственно говоря, груда металлического хлама, годная лишь на запчасти — двинулась с места. Николаенко все это видел. И все еще думал о спецоперации.
«Они очищают от нас страну поганой метлой!» — нервно хихикнуло в голове у Николаенко. Но кто такие эти «они», от кого от «нас» и почему тогда метла-то поганая? На эти вопросы ответа не было. Как отсутствовал ответ и об источнике столь неуместных мыслей. Если только он не скрывался в этом странном, рожденном в непроницаемых глубинах земли, тревожном гуле.
— Сука! Как он это делает? — быстро спросил охранник по правую руку.
— Дистанционное управление! — нашелся Валентин, охранник слева. Валя вообще был находчив. — Надо мочить гада, пока не поздно! — и приоткрыл дверь.
— Оставьте его! — громко и членораздельно проговорил Николаенко в ночную пустоту. — Просто поехали отсюда.
— Шеф! Мы не... — начал Валя и замолчал. Потому что Бумер не просто двинулся. Автомобиль, собственно, лежащая чуть ли не на «пузе» груда железа, будто бы выкатил на старт, «прицелился», а потом... на бешеной скорости рванул с места. Удар был страшен: блондинчика, который все же успел достать ствол, подкинуло в воздухе, он перелетел через крышу и приземлился, скорее всего, с перешибленными ногами. Из старых фильмов и рассказов людей, прошедших войну, Николаенко знал, что в первые минуты после ранения бойцы, как правило, ничего не чувствуют, им, что называется, «горячо», боль и шок приходят позже. Но блондинистый сразу, громко и жалобно, то ли по-детски, то ли по-женски заверещал; оружие при этом он умудрился не выпустить из рук. Это и стало ошибкой. Бумер с ревом, резко и почти на месте, словно танк на гусеничном ходу, развернулся и на мгновение замер. Изувеченная утроба его дышала тихим грозным рыком. Николаенко покусал губу — две мысли ворвались в его голову одновременно. Первая — что он перетрудился и, возможно, у него помутнение психики. А вторая... какое-то мгновение, которое стоит вычеркнуть из жизни навсегда, он видел не изуродованную машину, а нечто совсем другое. В сгущениях ночной тьмы и багровом мареве тьмы неведомой предстала перед господином Николаенко жуткая картина: громадный раненый хищный зверь, и не собака даже, а что-то гораздо хуже, припал к земле, и мутно-непроницаемые глаза его налиты кровью. Николаенко вздрогнул, и картинка стала прежней.
Что видел блондинчик, осталось неведомым. Известно лишь, что он в этот момент расплакался, пытаясь неуклюже присесть, и, продолжая свое страдальчески-беспомощное обвинение неизвестно кому, открыл беспорядочную стрельбу по взбесившемуся автомобилю. Опустошив обойму — пули одна за другой бездарно сгинули в развороченном чреве Бумера, — он с нелепой заминкой уставился на ствол, затем отбросил оружие и попытался отползти в сторону. На его лице не запечатлелось подлинного ужаса, одна лишь по-старушечьи ворчливая претензия к непостижимому изменению привычного хода вещей.
«Да он рехнулся, — подумал Николаенко. — И так быстро».
А ход вещей действительно изменился. Бумер не позволил блондинчику сойти со сцены, видимо, за тем еще причитался должок. Волоча за собой провисшую выхлопную трубу, автомобиль совершил резвый
