В НЕЗНАКОМОМ ПОЛУШАРИИ
Во второй половине декабря радио Москвы сообщало о сильных морозах, а нас по-прежнему донимала жара, и некуда было укрыться от зноя. С мутно-белого неба весь день палило солнце. Липкий пот тек по лицу, шее, струился меж лопаток. Мы беспрестанно бегали в душевую и поливались забортной водой. Но и она была теплой и густой, словно жидкий кисель, и не освежала, а лишь оставляла на наших телах горький налет соли.
Кочегары, появлявшиеся вечерами на слегка продуваемой верхней палубе, мечтательно говорили:
— Эх, теперь бы ведро холодненькой ключевой водицы или хоть бы лопату снега подмосковного!
— А я бы в холодильнике не прочь вздремнуть. А то какой это сон, когда потом исходишь, в собственном бульоне ворочаешься. Скорей бы хоть айсберги показались!
— Ну, тогда другую песню запоешь. Рыбаки-любители и в жару не утратили охотничьего пыла. Узнав, что тунцы мчатся за добычей со скоростью, превышающей движение судов флотилии, они быстро приспособились: стали бросать за корму свинцовые «сардины» с нитяными хвостами, в которых были укрыты прочные стальные крючки.
Сперва легкомысленные рыболовы держали длинную леску голыми руками, терпеливо поджидая удачи. Но после поклевки крупной акулы, которая чуть не утащила механика в океан, стали привязывать лески к кнехтам, а на руки надевать перчатки или рукавицы. Тунцы иногда попадались в сто килограммов весом.
Одной такой рыбины, похожей на торпеду, хватало на всю команду. Особенно хороши были свежие котлеты — румяные, сочные, они по вкусу не уступали курятине.
На экваторе, подчиняясь давней традиции моряков, всех, кто первый раз пересекал незримую границу полушарий, ловили и прямо в одежде, с песнями, под звон бубен и завывание свистулек, с хохотом окунали в бочки либо купели, сооруженные из плотного брезента.
«Крещеных» оказалось больше половины. Армия провяленных и прожаренных тропиками моряков увеличилась.
Чтобы вновь подкормить своих птенцов, «китомама» остановилась для бункеровки у острова Вознесения.
Издали этот остров, состоящий из конусообразных вулканических вершин, испещренных трещинами и рубцами застывшей лавы, был не очень привлекательным. Но вблизи оказался зеленым чудом. На нем росли таких сказочных размеров папоротники и орхидеи, что для полной картины не хватало только гигантских ящеров й мастодонтов. Все впадины, террасы, склоны гор и равнины покрывала густая тропическая растительность, высились плодоносящие пальмы.
Еще в прошлом веке, чтобы сделать остров обитаемым, англичане завезли на него полсотни негров и оставили им лошадей, овец, коз, свиней, домашних птиц и… крыс, убежавших из трюмов кораблей.
Негры принялись возделывать поля и выращивать кукурузу, бобы, овощи, а скот, живший сам по себе, быстро одичал. Но это мало беспокоило людей: еды хватало на всех.
За десятилетия поселок разросся, стал называться Джорджтауном. Увеличилось, конечно, и дикое население лесных зарослей. Вскоре козы, овцы, свиньи стали пробираться на плантации, вытаптывать посевы. Против них пришлось обзаводиться ружьями. Но более опасными, однако, оказались невероятно расплодившиеся крысы. Они совершали налеты на склады с зерном и семенами, опустошали курятники.
Для истребления грызунов англичане привезли из Европы на остров кошек. Но кошки повели себя странно: не хотели ловить крыс, одичали и стали объединяться с ними для нападений на мелкую домашнюю живность.
Зная об этой особенности острова, капитан-директор запретил китобойцам подходить к причалам Джорджтауна и приказал снабженцам тщательней просматривать корзины с овощами и фруктами, доставленные местными торговцами на лодках, чтобы не пополнить подпольное население трюмов «Салюта» новой породой крыс.
В заливах острова водились огромные черепахи, издали похожие на всплывшие мины, и множество акул. Зубастые обжоры настороженно ходили почти у поверхности воды вокруг китобойцев в ожидании добычи. Больше всего мы видели белых акул, но иногда всплывали из глубины голубые хищницы, опасные для человека.
— Эге, братцы, здесь не очень-то покупаешься! — заявил измазанный кочегар, собравшийся поплавать. — В два приема слопают и пуговиц не выплюнут.
Акулы пожирали все, что им бросали за борт: мыло, мочалки, промасленную ветошь, старые тапочки, пустые консервные банки. Пасть у тупорылых обжор расположена так, что они не могли' просто, как щуки, заглатывать добычу с ходу, а всякий раз поворачивались брюхом вверх, чтобы схватить ее снизу.
Обычные, даже самые крупные сомовьи крючки на акул не годились. Они ломались. Пришлось пустить в ход самодельные стальные крючья, заточенные напильниками.
Привязав сдвоенные крючья к тонкому стальному тросу, рыболовы наживляли свои удочки выпрошенными у коков кусками трески и мяса и бросали за корму.
Акулы стаей набрасывались на добычу и начинали драться, мешая друг дружке повернуться для заглатывания приманки… Все же какой-нибудь из хищниц удавалось словчить: на секунду показывалось ее белое брюхо, и наживка исчезла в разинутой 'зубастой пасти. Тут рыбак, не зевай, подсекай что есть силы и зови на помощь товарищей, иначе сам угодишь за борт на завтрак акулам.
Обычно за трос хватались зеваки, они с помощью багра дружными усилиями вытаскивали из воды на палубу извивающуюся, норовящую сильным хвостом перебить морякам кости акулу и успокаивали ее ломом или кувалдой.
Улов оказался богатым, но наш кок Ваня Туляков, прозванный за тощее тело и длинные руки «кренделем», не брал его на камбуз.
— Ну их к лешему, этих акул! — говорил он. — Они человечину жрут.
С акул рыболовы сдирали жесткую, как терка, кожу и клещами выдергивали зубы. Кожа годилась на всякие поделки и полировку дерева, а из зубов получались сверкающие ожерелья — подарки для невест и жен. Мясо же шло на наживку.
Нашему камбузнику Анатолию Охапкину — вялому, словно дремлющему на ходу увальню, матросы дали имя «Тоша Самый Малый Ход», или, сокращенно, — «Самалход». Камбузник выполнял на судне «женскую работу»: чистил картошку, мыл посуду, убирал кубрики, каюты и гальюны.
Ел Самалход за троих, и зубы имел такие, что ему могла позавидовать акула. Говорил он неразборчиво, глотая окончания, и при этом хвастался: «Меня родная мать не понимала». Но наш кок Ваня Туляков хорошо разбирал его речь и стал в команде добровольным любителем-переводчиком Тоши.
Как-то на стоянке, отрубив большой кусок акулятины, Тоша Самалход нацепил его на крюк и спустил за борт не там, где дрались акулы, а с носа. Вода здесь была прозрачной, не взбаламученной. Тоша видел, как наживка беспрепятственно опустилась почти до дна, а там кто-то с такой стремительностью ее схватил, что поднявшаяся со дна муть все закрыла.
Чувствуя, как трос задрожал от живой тяжести, Тоша крикнул:
— Братцы, у меня кто-то другой! За дно хватается, не отпущает…
Но к нему никто не спешил, думали, что этот увалень подцепил крюком подводную скалу и силится оторвать ее ото дна. Лишь вездесущий радист Фарафонов заглянул за борт и сказал:
— Твою добычу надо на талях вытаскивать. Механика зови.
— Давай-давай, подмоги чуток, — просил побагровевший от натуги Тоша.
Они оба ухватились за трос и вытащили на палубу глазастое головоногое чудовище, с крепким клювом, как у птицы, и длинными щупальцами, похожими на извивающихся змей.
Это было столь неожиданно, что рыболовы сначала онемели, а потом кинулись наутек. При этом Тоша оказался гораздо проворней Фарафонова: он, как белка, вскарабкался на мачту и очутился в «вороньем гнезде».
— Осьминог, — определил механик. — Ишь жадина!
Вытащенный осьминог, пятясь, пытался уйти со своей добычей в море. Тут механик всполошился:
