в сочувствии мятежнику.
— Селян же, благосклонно преступным речам внимавших и в зловерие уклонившихся, надлежит изрядно сечь плетьми, а буде вновь окажутся в том же замечены, урезать им языки и ссылать в южные каменоломни, на вечную работу. Ну, кто тут благосклонно внимал?
Послышалось сопение. Все точно по команде потупили глаза, потом вдруг сухонький старичок, выступив вперед на шаг, ткнул пальцем в давешнего лопоухого парнишку.
— Вона, Имниу, Сайли-Венгу, значит, сынок, интересовался.
— Да не интересовался я! — сейчас же пустил петуха юноша. — Я же просто так спросил, для смеху!
— Вот чтобы глупого смеху поменьше было, получишь пятьдесят плетей, — пожевав губами, вынес решение староста. — Вечерком ко мне в управу явишься.
Всхлипывая, парнишка отступил прочь. Митька проводил его сочувственным взглядом — не фига себе, пятьдесят плетей… — Сейчас же главным заняться время, — продолжал староста. Уловив его молчаливый приказ, стражники двумя черными молниями метнулись к единянину, крепко ухватили за локти. Тот, впрочем, и не думал сопротивляться. С молчаливой улыбкой смотрел в лицо старосте, нисколько не проявляя робости.
— Ты, пес зловонный, — направив ему в грудь толстый как сарделька палец, изрек староста, — признаешь ли, что гнусное единянское учение тут только что сеял?
— Признаю, — спокойно ответил единянин. — Только учение сие не гнусное, а единственно спасительное.
— Незачем мне с тобой, мерзким, в споры пускаться, — на миг запнувшись, парировал староста. — Я человек государственный, на службе, исполняю, значит, предписания. Ты мне вон чего скажи — от пакости единянской отречься не желаешь ли? Высоким Господам поклонишься, жертовку принесешь… Тогда отпустим. Плетьми, конечно, чуток накажем для порядку, но отпустим. И грамоту дадим, что от зловерия отрекся и богам да государю верен. Сей грамотой тебе все прошлые вины простятся. Ну?
— Жаль мне тебя, легкомысленный человек, — рассмеялся единянин. — Ты думаешь, можно отвергнуть солнце ради тускло горящей лучины? Кому открылась Истина, тот в ней и пребывает, и не отринется страха ради. Как я назову черное белым, а сладкое горьким? Для чего? — Казним же! — терпеливо, точно непонятливому ребенку, объяснил староста. — Смертью казним, и лютой.
— Что стоит временное страдание по сравнению с вечной жизнью в любви и радости? — столь же терпеливо ответил единянин. — Если самого Господа в дальней стране жестоко казнили, то нам, Его детям и ученикам, лишь в радость пройти тем же путем из смерти в жизнь.
— Ты что, дурачок? — брезгливо осведомился староста. — Умрешь ведь, навсегда. Больно же будет, страшно… Добром прошу, не делай глупостей. Мы ж не звери какие, нам тебя мучить тоже радость невеликая, а ведь придется. Ибо долг государев превыше чувств.
— Надлежит Богу повиноваться более, нежели человекам, — улыбнулся единянин. — Я смотрю сейчас в твое сердце и вижу там доброе семя, но семя сие грызут склизкие гусеницы. Берегись, чадо! Ведь и тебе предстоит вечность, и лишь от тебя зависит, какой она станет — светом радости или пламенем темным. Лишь истинный Бог может тебя избавить.
— Чего же он тебя-то не избавит? — подал голос доселе молчавший Харт-ла-Гир. — Я вот слушал тебя и думал — а повредился ли ты умом? Нет, вижу, способен судить здраво. Веришь ли ты в те бредни, что тут нес? Надо полагать, веришь, иначе зачем пришел на гибель? Так ответь — где он, твой бог? Почему не спасает тебя от предстоящей казни?
Единянин долго и внимательно смотрел на кассара.
— Ты тоже неглуп, хаграно, — наконец промолвил он. — И не безнадежен для спасения, хотя и закрыто твое сердце броней чужою. Вижу, тебе предстоит вскоре сильно страдать. Может, сии страдания и откроют тебе путь, хотя отважишься ли ты ступить на него, ведомо лишь Единому. А на твой вопрос ответ прост. Он, Единый Бог, и сейчас со мной, Он невидимо стоит рядом, и рука Его на моем плече. Только вам всем, незрячим, этого не углядеть, тут потребны не телесные очи, а духовные. Силен Господь избавить меня от смерти, во единое мгновение сделать невидимым или перенести в удаленные места. Но сила Его в немощи совершается, и надлежит мне смертью телесной засвидетельствовать, что вера животворит. Итак, что хотите делать — делайте.
— Ну что, господин староста, — кивнул Харт-ла-Гир, — по-моему, случай безнадежный. Исполняйте же государево предписание. Я и так едва ли не на лишний час тут задержался, хотя служебная надобность не терпит отлагательства.
— Да уж, — отдуваясь, согласился староста, — незачем дальше рассусоливать. Я в донесении так и напишу — проповедовал единянство, отречься и вознести богам жертвы отказался, увещеваниям не внял — посему и казнь в исполнение приведена. Эй, Хьянса, Глудди. Волоките его к старому колодцу.
Стражники сноровисто скрутили руки единянину веревкой и, подгоняя древками копий, погнали куда- то влево, под горку. Вся толпа тотчас подалась туда же.
— Посмотрим и мы, — рукояткой плети кассар легонько ткнул Митьку между лопаток. — Увидишь, как тут у нас быстро суд и кара вершатся. Тут тебе не там… — многозначительно усмехнулся он и направил Искру вслед за толпой. Идти пришлось недалеко. В ложбинке, поросшей редкой травой, громоздились выложенные кругом серые валуны. И целая гора камней поменьше высилась рядом. На краю круга стоял единянин. Губы его слабо шевелились, то ли он шептал что-то, то ли негромко напевал.
— А может, передумаешь? — неожиданно участливым тоном спросил староста. — Все ведь, последняя минута настает. Другой возможности не случится.
— Спасибо, но все слова уже сказаны, — повернулся к нему единянин. — Знай, что ни на кого из вас не держу я зла и буду молить Единого, дабы милосерден Он был к вам, блуждающим во мраке.
— Значит, пора! — подытожил староста. — Давайте, ребята!
Стражники, обхватив единянина с боков, без труда подняли его над невысокой, в локоть, каменной кладкой, ограждающей темное жерло колодца.
Староста резко махнул рукой, в которой по-прежнему держал свиток с государевым предписанием.
Стражники единовременно выдохнули — и разжали руки. Тело единянина мгновенно исчезло.
— А теперь, — повернулся староста к толпе, — каждый из вас возьмет камень и бросит туда. Сие ознаменует добропорядочность вашу и верность Высоким Господам да великому государю Айяру-ла-мош- Ойгру, да продлят боги его земное существование и введут в свой светлый чертог после.
Крестьяне медленно направились к заботливо заготовленной неподалеку горке камней.
Митька, отпустив повод Уголька, подошел к кассару и тихо шепнул:
— Имейте в виду, что я камня кидать не буду. Что хотите делайте. Харт-ла-Гир долго смотрел на него из седла. Потом, хмыкнув, велел:
— Нам направо. Коня возьми, бестолочь.
Повернувшись к старосте, он небрежно произнес:
— Прощайте, господин староста. Мне уж, право, некогда. Приятно было познакомиться, и при случае доложу в столице о вашем ревностном усердии.
Тронув поводья, он быстрым шагом направил лошадь в сторону дороги.
— И про ковры, про ковры не забудьте! — вслед им выкрикнул староста.
11
— Это сложный разговор, Виктор Михайлович, — повторил Хайяар и решительно наполнил рюмки.
— Я, пожалуй, пас, — с некоторым сожалением поморщился полковник, — все-таки не напиваться же сюда пришел.
— Понимаю, — кивнул Хайяар, — вы на службе, вам нельзя. Ведь не просто же так поболтать заскочили, и не просто так этот плохо пахнущий мужчина сейчас в подъезде отирается. Ну да ладно, я, с
