интеллигентно.
Нет, Буне я не доверял настолько, чтобы рассказывать о себе все. О земном происхождении умолчал, а вот все остальное… остальное пришлось выложить. Да мне и не сочинить легенды, которая убедила бы старика. Тот сам был мастак сочинять всяческие мифы и легенды. Поэтому я рассказал и про опального боярина Волкова, и про князя-маньяка Лыбина. Продемонстрировал и рабский браслет свой, и Алешкин ножик.
– Ну-ка, проверим, – тут же оживился Буня. – Толик, детка, принеси нам сюда несколько ножей. А ты, Андрюша, видишь вон ту стенку? До нее сажени четыре… маловато будет, но для грубой проверки сойдет.
Корсава, наверное, остался бы мною недоволен. Не все ножи воткнулись в нарисованную углем рожицу, какие-то просто ушли в «молоко» – но Буню я в своей натренированности убедил. На саблю меня проверять не стали, сабель у ночных людей не было. Зато, как потом рассказал мне Толян, Буня отрядил Валуя в разведку. Покрутиться возле усадьбы князя-боярина, выведать, что да как…
Розовощекий – хоть сейчас на рекламу мыла – Валуй принес интересные новости. Управляющий Дзыга полностью оправдал мои лесные фантазии – скрылся в неизвестном направлении. Отчаявшись его дождаться, холопы лишь на следующий день прибежали в Тверь, доложили властям о ЧП. Власти в лице урядника и дюжины воинов из Уголовного Приказа покрутились в усадьбе, порасспросили народ, проехались вдоль лесной опушки – и вернулись восвояси. Особенного служебного рвения замечено не было. Вот тебе и сенсация, вот тебе и первый случай за двести лет. Книга Гиннесса накрылась медным тазом.
Три дня спустя в Угорье приехала из Твери законная хозяйка, вдова и наследница. Та самая доченька тверского градоначальника, сбежавшая к папе после месяца мужниных ласк. Ефросинья Константиновна особой горечи от утраты не выказала, папа ей подкинул какого-то своего кадра – временно управлять усадьбой, а в перспективе она собирается ее продать. Видеть не может этих ужасных мест.
Я ее всецело понимал.
Удивляло другое – слюнтяйство местной власти. Носом не рыли. Содержателям постоялых дворов примет моих не описали, награды за мою голову не назначили. Может, конечно, ребята работают столь тонко и виртуозно, что ни Валуй, ни другие Бунины люди не заметили их активности – но тогда где же результаты виртуозной слежки? Я тут, в тепле, покое и безопасности, никто меня не хватает за шкирдон и не тащит в допросную.
– Ну так вот, насчет объективного и субъективного, – Буня помахал пленной пешкой. – Слова римские, эллины их переняли и в философский оборот ввели. Объективно – это как оно на самом деле, независимо от твоих мнений и желаний. Субъективно – это как оно тебе видится. Это понятно?
– Само собой… Я вообще мальчик понятливый…
– Угу… – кивнул Буня. – Даже странно, как такой понятливый мальчик настолько плохо помнит все, что было с ним до Кучеполя. Да, я не забыл, тебе какие-то нехорошие люди врезали дубиной по башке и в себя ты пришел только на помосте холопьего ряда, где твой благодетель Волков раскошелился на две гривны. После чего ты и забыл прежнюю свою историю… Такое бывает. Дубина – серьезная вещь. Меня смущает только то, что после дубины обычно становятся куда менее понятливыми, чем до. Но ладно, каких только чудес не случается… Поехали дальше.
Легенду о потере памяти мне все-таки пришлось соорудить – иначе бы никак не выкрутился. Начни я сочинять что-то о своем здешнем детстве и юности – дотошный старик стал бы вытягивать подробности. Тут бы я и засыпался. Так что – неопределенные, тусклые воспоминания о какой-то деревне, о серой и скучной службе какому-то хозяину, который не разбери что – ни рыба ни мясо. Потом какая-то поездка, ночь, дикая боль в затылке… а потом уж я живописал кучепольскую жизнь. Пускай. Главное, чтобы не догадался, откуда я.
Он для лучшего развития мысли встал и взад-вперед начал бродить по горнице. Ему бы сейчас в зубы трубку, неожиданно подумал я. С трубкой Буня смотрелся бы совсем уж колоритно. Но вот беда – Америки не открыли, табака не привезли… Я слышал, здешние волхвы в своей практике используют что-то типа самопального курева, но так то ж волхвы. Их уважают, но сторонятся.
– Так вот, мы говорили о нас, любимых. Об оторвах. Оторвой называют человека, плюнувшего на свою линию. Человека, который живет так, как будто бы никакой линии и нет. То есть ее нет субъективно. Это ему так кажется, что нет. А объективно, по всесильному Учению аринакскому, линия у него есть и сцеплена с народной. И влияет на нее. Что бы оторва по сему поводу ни возражал. Вот так по науке. Теперь второй твой вопрос. Про спуск и подъем. Спуск и подъем, конечно, друг друга уравновешивают. Но, понимаешь, подъем будет, может, очень не скоро. Может, через тысячу лет. А согласись, людям все-таки важнее, что происходит с ними здесь и сейчас. По науке, через тысячу лет все мы уже пару десятков шаров сменим, и что будет тут, нам – тем далеким нам – будет совсем уж до факела. Да мы ведь и не вспомним даже. То есть получается, что спуск линии народной – это куда хуже, чем личной. За нынешней личной бедой придет личная радость… А за народной бедой придет радость уже совсем другого народа, других людей. На нас не отразится. Мы ведь когда из шара уходим, то от здешней народной линии отрываемся навеки. Объективно. Усвоил?
А самое смешное – Буня, столь тонко разбирающийся в аринакской линейной алгебре и равновесной геометрии, сам во все эти штуки не верил.
Днем в Буниной хазе было скучновато. Парни расходились на промысел – крутиться в разных интересных местах, болтать с кем надо, вынюхивать и поглядывать. «У нас как в войске, – усмехался Буня. – Все начинается с разведки».
Ну, первые два дня я отсыпался, организм требовал свое. Потом общался с Буней – тот большей частью сидел дома, отсюда планируя операции. Такой вот бородатый старичок-паучок, далеко раскинувший свои сети. Иногда, впрочем, и он уходил по разным таинственным делам, оставляя меня на хозяйство. Доверял. Впрочем, и ежику понятно – куда я денусь с подводной лодки?
Один только раз он как бы между делом намекнул, что общак хранится совсем в другом месте. Я поначалу обиделся, потом вспомнил про «а подумать?». Сам я доверяю старику на все сто? Нет, где-то на восемьдесят-девяносто. Ну, и он, значит, в своем праве.
Я, конечно, не вел себя как обитатель президентского люкса в пятизвездочном отеле. Подметал полы, колол дрова, топил железное чудо техники – печурка хоть размерами и не вышла, а тепла давала вдоволь. Только все это занимало в день от силы пару часов. А потом? В потолок плевать?
Я все ждал, что Буня захочет приспособить меня к своим бандитским делам, – но тот вел себя, точно я гость. Это радовало, но и тревожило… Рано или поздно постояльцу придется расплачиваться. Не считать же платой изъятые гривны…
