Ежов, не давая прямого ответа, заглянул в свою шпаргалку и начал перечислять зиновьевские грехи по отношению к руководству партии и упрекать его и Каменева в том, что они до сего времени полностью не разоружились.
— Политбюро, — продолжал Ежов, — в последний раз требует от вас разоружиться до такой степени, чтобы для вас была исключена малейшая возможность когда-нибудь снова подняться против партии.
В конце концов Ежов сказал Зиновьеву, в чём суть этого требования, исходящего от Политбюро: он, Зиновьев, должен подтвердить на открытом судебном процессе показания других бывших оппозиционеров, что по уговору с Троцким он готовил убийство Сталина и других членов Политбюро.
Зиновьев с негодованием отверг такое требование. Тогда Ежов передал ему слова Сталина: «Если Зиновьев добровольно согласится предстать перед открытым судом и во всём сознается, ему будет сохранена жизнь. Если же он откажется, его будет судить военный трибунал — за закрытыми дверьми. В этом случае он и все участники оппозиции будут ликвидированы».
— Я вижу, — сказал Зиновьев, — настало время, когда Сталину понадобилась моя голова. Ладно, берите её!
— Не рискуйте своей головой понапрасну, — заметил Ежов. — Вы должны понять обстановку: хотите вы или нет, партия доведет до сведения трудящихся масс в СССР и во всём мире показания остальных обвиняемых, что они готовили террористические акты против Сталина и других вождей по указаниям, исходившим от Троцкого и от вас.
— Я вижу, что вы всё предусмотрели и не нуждаетесь в том, чтобы я клеветал на самого себя, — сказал Зиновьев. — Почему же тогда вы так настойчиво меня уговариваете? Не потому ли, что для большего успеха вашего суда важно, чтобы Зиновьев сам заклеймил себя как преступник? Как раз этого-то я никогда и не сделаю!
Ежов возразил ему:
— Вы ошибаетесь, если думаете, что мы не сможем обойтись без вашего признания.
— Если на то пошло, кто может помешать нам вставить всё, что требуется, в стенограмму судебного процесса и объявить в печати, что Григорий Евсеевич Зиновьев, разоблачённый на суде всеми прочими обвиняемыми, полностью сознался в своих преступлениях?
— Значит, выдадите фальшивку за судебный протокол? — негодующе воскликнул Зиновьев.
Ежов посоветовал Зиновьеву не горячиться и всё спокойно обдумать.
— Если вам безразлична ваша собственная судьба, — продолжал он, — вы не можете оставаться равнодушным к судьбе тысяч оппозиционеров, которых вы завели в болото. Жизнь этих людей, как и ваша собственная, — в ваших руках.
— Вы уже не впервые накидываете мне петлю на шею, — сказал Зиновьев. — А теперь вы её ещё и затянули. Вы взяли курс на ликвидацию ленинской гвардии и вообще всех, кто боролся за революцию. За это вы ответите перед историей!
Он остановился, чтобы перевести дыхание, и слабым голосом добавил:
— Скажите Сталину, что я отказываюсь…»[858]
Но все это были заранее обреченные на неуспех попытки как-то сопротивляться. В конце концов Ежову, Ягоде и следователям удалось убедить Зиновьева и Каменева в том, что им будет сохранена жизнь, если они признают, что по указанию Троцкого готовили свои террористические и антисоветские акции. Мол, это будет удар против Троцкого, который действительно при помощи иностранных разведок ведет разнузданную борьбу с Советской властью. Посоветовавшись наедине (а их разговор, естественно, прослушивался), Зиновьев и Каменев дали согласие на признание, но поставили условием, что обещание сохранить им жизнь будет дано в присутствии всех членов Политбюро. Когда их привели в зал, то там были только Сталин и Ворошилов, На их недоуменный вопрос вождь ответил, что перед ними как раз и находится комиссия, уполномоченная выслушать все, что они скажут.
Зиновьев впал в истерику, Каменев держался достойно.
— А где гарантия, что вы нас не расстреляете? — наивно спросил Каменев.
— Гарантия? — переспросил Сталин. — Какая, собственно, тут может быть гарантия?
— Это просто смешно! Может быть, вы хотите официального соглашения, заверенного Лигой Наций? — Сталин иронически усмехнулся. — Зиновьев и Каменев, очевидно, забывают, что они не на базаре, где идёт торг насчёт украденной лошади, а на Политбюро коммунистической партии большевиков. Если заверения, данные Политбюро, для них недостаточны, — тогда, товарищи, я не знаю, есть ли смысл продолжать с ними разговор.»
И, наконец, финал этой встречи, если она только в действительности имела место быть. Сталин заговорил: «Было время, когда Каменев и Зиновьев отличались ясностью мышления и способностью подходить к вопросам диалектически. Сейчас они рассуждают, как обыватели. Да, товарищи, как самые отсталые обыватели. Они себе внушили, что мы организуем судебный процесс специально для того, чтобы их расстрелять. Это просто неумно! Как-будто мы не можем расстрелять их без всякого суда, если сочтём нужным. Они забывают три вещи: первое — судебный процесс направлен не против них, а против Троцкого, заклятого врага нашей партии; второе — если мы их не расстреляли, когда они активно боролись против ЦК, то почему мы должны расстрелять их после того, как они помогут ЦК в его борьбе против Троцкого; третье — товарищи также забывают (Миронов особо подчеркнул то обстоятельство, что Сталин назвал Зиновьева и Каменева товарищами), что мы, большевики, являемся учениками и последователями Ленина и что мы не хотим проливать кровь старых партийцев, какие бы тяжкие грехи по отношению к партии за ними ни числились. Последние слова, добавил Миронов, были произнесены Сталиным с глубоким чувством и прозвучали искренне и убедительно,
«Зиновьев и Каменев, — продолжал Миронов свой рассказ, — обменялись многозначительными взглядами. Затем Каменев встал и от имени их обоих заявил, что они согласны предстать перед судом, если им обещают, что никого из старых большевиков не ждёт расстрел, что их семьи не будут подвергаться преследованиям и что впредь за прошлое участие в оппозиции не будут выноситься смертные приговоры. — Это само собой понятно, — отозвался Сталин, Физические страдания Зиновьева и Каменева закончились. Их немедленно перевели в большие и прохладные камеры, дали возможность пользоваться душем, выдали чистое бельё, разрешили книги (но, однако же, не газеты). Врач, выделенный специально для Зиновьева, всерьёз принялся за его лечение. Ягода распорядился перевести обоих на полноценную диету и вообще сделать всё возможное, чтобы они на суде выглядели не слишком изнурёнными. Тюремные охранники получили указание обращаться с обоими вежливо и предупредительно. Суровая тюрьма обернулась для Зиновьева и Каменева чем-то вроде санатория»[859].
Так описано личное участие Сталина в обработке своих бывших коллег, чтобы они сделали на суде публичное признание обвинений, предъявленных им. Судить о достоверности всего описанного трудно. Однако многое говорит за то, что нечто подобное если и не имело место в действительности, то вполне могло быть. Сталин был искусным лицедеем и для него ничего не стоило сыграть, причем вполне артистично, и эту роль. Манера поведения Сталина описана так, что в нее невольно веришь, даже если здравый смысл или скептицизм и нашептывает какие-то сомнения.
Судебный спектакль в августе 1936 года разыгрывался по плану главного режиссера-постановщика. Сам он, по каким-то своим соображениям, находился на отдыхе в Сочи и оттуда внимательно следил за его ходом, по мере необходимости давая необходимые указания. В частности, давал распоряжения о порядке освещения процесса в центральных советских газетах. Все в целом шло по плану. Случались, правда, и некоторые срывы, заставлявшие внимательных наблюдателей кое о чем призадуматься. К примеру, во время допроса И. Смирнова между ним и обвинителем — прокурором А. Вышинским — произошел такой обмен репликами:
«
