Политическая биография Сталина. Том 2

При подготовке второго показательного процесса были учтены и накладки, имевшие место в первом процессе. На этот раз, чтобы склонить подследственных к признанию, в печати было опубликовано соответствующее изменение в уголовном законодательстве, позволявшее подсудимым рассчитывать на сохранение жизни в случае их чистосердечного признания своих преступлений. Без этого подследственные, помня вердикт проведенного в августе процесса, могли оказаться не столь уж и сговорчивыми. Ведь при сохранении прежних положений им светила только одна перспектива — расстрел.

Арестованные по делу так называемого «Параллельного антисоветского троцкистского центра» в ходе следствия подвергались той же процедуре запугивания, допросов с пристрастием (т. е. всякого рода физическим и моральным пыткам), шантажу. Широко применялись ночные и изнурительные по продолжительности допросы с применением так называемой конвейерной системы и многочасовых «стоек», когда допрашиваемому не разрешали садиться на протяжении многих часов. Не последнюю роль играли и обещания сохранить жизнь в случае лояльного поведения на суде. Если говорить о предъявленных им обвинениям, то они были в каком-то смысле стандартными. Подсудимые, мол, в качестве основной своей задачи ставили свержение Советской власти в СССР. Для достижения этой цели участники центра якобы развернули широкую вредительско-диверсионную, шпионскую и террористическую деятельность. Им вменялось в вину и то, что для непосредственного руководства антисоветской деятельностью на местах в некоторых крупных городах СССР были созданы местные троцкистские центры. Обвиняемых также выставляли в роли козлов отпущения за многочисленные недостатки в снабжении населения продовольствием, промтоварами и т. п. Они должны были признать, что их диверсионная и вредительская работа заключалась в срыве планов производства, ухудшении качества продукции, в организации поджогов и взрывов заводов или отдельных цехов и шахт, крушений поездов, порче железнодорожного пути и т. д. Кроме того, подсудимые были обвинены в шпионаже в пользу германской и японской разведок, а также в создании нескольких террористических групп с целью совершения покушений на руководителей партии и государства. Словом, набор обвинений явно тянул чуть ли не на все статьи уголовного кодекса.

Следует подчеркнуть, что Сталин лично просматривал протоколы допросов обвиняемых и вносил свои собственные коррективы. В русле его директивных указаний шел весь ход следствия. Однако большинство обвиняемых по делу «параллельного антисоветского троцкистского центра» длительное время категорически отрицало свою виновность. Многие обвиняемые, давая требуемые от них показания, делали это, по их словам, прежде всего в интересах окончательного разоблачения и разгрома троцкизма.

Особо следует сказать о Пятакове. После того, как на предыдущем процессе в показаниях подсудимых его фамилия промелькнула в числе тех, кто замешан в делах антисоветской направленности, он обратился с письмом к Сталину, а также имел беседу с Ежовым. Во время этой беседы, проходившей еще до начала первого процесса, он просил назначить его обвинителем на процессе. Причем такое назначение рассматривал бы как акт огромнейшего доверия ЦК и шел на это от души. Считал, что после процесса, на котором он выступит в качестве обвинителя, доверие ЦК к нему укрепится, несмотря на арест бывшей жены. Далее, он просил предоставить ему любую форму (по усмотрению ЦК) реабилитации. В частности, от себя внес предложение разрешить ему лично расстрелять всех приговоренных к расстрелу по процессу, в том числе и свою бывшую жену, и опубликовать это в печати. В личном письме на имя Сталина Пятаков имеющиеся на него показания назвал клеветническими и заверял, что бесповоротно рассчитался со своими прошлыми политическими ошибками, старается на деле проводить линию партии и готов умереть за партию и Сталина[880].

Но все было напрасно. Пятаков, как и другие, предстал перед судом и прошел, как говорится, всю заранее отработанную процедуру выбивания признаний. Интересно процитировать некоторые пассажи из последних слов подсудимых. Так, Пятаков произнес весьма прочувствованную речь, искренность которой может даже смутить доверчивого человека. Невольно зарождается сомнение: за него писали, а он только зачитывал свое последнее слово. Вот пассажи из него: «Ведь самое тяжелое, граждане судьи, для меня это не тот приговор справедливый, который вы вынесете. Это сознание прежде всего для самого себя, сознание на следствии, сознание вам и сознание всей стране, что я очутился в итоге всей предшествующей преступной подпольной борьбы в самой гуще, в самом центре контрреволюции, — контрреволюции самой отвратительной, гнусной, фашистского типа, контрреволюции троцкистской…

Я не стану говорить, граждане судьи, — было бы смешно здесь об этом говорить, — что, разумеется, никакие методы репрессий или воздействия в отношении меня не принимались. Да эти методы, для меня лично по крайней мере, не могли явиться побудительными мотивами для дачи показаний. Не страх являлся побудительным мотивом для рассказа о своих преступлениях»[881]

Но всех перещеголял Радек. Он говорил с пафосом, обличая себя и тем самым как бы зарабатывая себе право на жизнь. «Я признал свою вину и дал полные показания о ней, не исходя из простой потребности раскаяться, — раскаяние может быть внутренним сознанием, которым можно не делиться, никому не показывать, — не из любви вообще к правде, — правда эта очень горька, и я уже сказал, что предпочел бы три раза быть расстрелянным, чем ее признать, — а я должен признать вину, исходя из оценки той общей пользы, которую эта правда должна принести. И если я слышал, что на скамье подсудимых сидят просто бандиты и шпионы, то я против этого возражаю, возражаю не с точки зрения защиты себя, потому что, если я признал измену родине, то изменял ли я ей в сговорах с генералами, с моей точки зрения, человеческой, это мало значит, и нету меня профессионального высокомерия, — что допускается предавать с генералами, а не допускается с агентами.

А дело состоит в следующем — процесс этот показал два крупных факта: сплетение контрреволюционных организаций со всеми контрреволюционными силами страны. Это один факт. Но этот факт есть громадное объективное доказательство… Но процесс — двуцентрический, он имеет другое громадное значение Он показал кузницу войны и он показал, что троцкистская организация стала агентурой тех сил, которые подготовляют новую мировую войну»[882] .

Как видно, он с усердием отрабатывал полученное задание, не жалел красок, чтобы ярче обрисовать всю картину преступлений, вменяемых ему и его сопроцессникам. Но у него была еще одна задача, точнее сверхзадача — он должен был подвести базу под обвинения, готовившиеся в отношении Бухарина и других бывших правых. В этом состояла одна из главных целей проводившегося судебного спектакля. Видимо, таковой являлась цена, заплаченная им за обещание вождя сохранить ему жизнь. И Радек не обманул возлагавшихся на него надежд. В своем последнем слове он, как бы вспомнив о чем-то чрезвычайно важном, заявил: «Я признаю за собою еще одну вину: я, уже признав свою вину и раскрыв организацию, упорно отказывался давать показания о Бухарине. Я знал: положение Бухарина такое же безнадежное, как и мое, потому что вина у нас, если не юридически, то по существу, была та же самая. Но мы с ним — близкие приятели, а интеллектуальная дружба сильнее, чем другие дружбы. Я знал, что Бухарин находится в том же состоянии потрясения, что и я, и я был убежден, что он даст честные показания советской власти. Я поэтому не хотел приводить его связанного в Наркомвнудел. Я так же, как и в отношении остальных наших кадров, хотел, чтобы он мог сложить оружие. Это объясняет, почему только к концу, когда я увидел, что суд на носу, понял, что не могу явиться на суд, скрыв существование другой террористической организации»[883].

Между прочим, в ходе судебного заседания произошел эпизод, который даже трудно назвать — был ли он трагикомическим или просто комическим. Радек в своем последнем слове обратился: «Товарищи судьи…» Последовала немедленная реакция:

«Председательствующий: Подсудимый Радек, не «товарищи судьи», а граждане судьи.

Радек: Извиняюсь, граждане судьи»[884].

Итак, судебный спектакль подошел к своему закономерному финалу. На этот раз прокурор Вышинский не требовал расстрелять подсудимых, как бешеных собак — всех до одного. Сталин сознательно предусмотрел для данного процесса несколько иной сценарий. Ведь в ближайшее время предстоял еще один, возможно, самый важный открытый судебный процесс. Поэтому и вердикт суда показался