деятеля. А Ленин, как хорошо известно, не отличался особой щедростью насчет выдачи каких-то политических хвалебных индульгенций своим соратникам. И мне почему-то кажется, что в глубине своего затухающего сознания он и не представлял кого-либо из них на своем месте. Разумеется, об этом нигде нет ни слова. Но и полное молчание по этому деликатному вопросу тоже может служить достаточно красноречивым ответом на него.
Я несколько отвлекся в сторону, но полагаю, что затронутая тема важна для понимания не только тогдашней ситуации, но и для уяснения многих проблем, которые не находили своего адекватного отражения в публичных дискуссиях и внутрипартийных баталиях тех лет. Они лежали, так сказать, за пределами открытой борьбы, но их присутствие всегда давало себя знать в полную меру.
Едва ли мы сможем достаточно глубоко разобраться в политической философии Сталина и во всех изгибах его политического пути, если хотя бы на минуту выпустим из поля зрения факт первостепенной важности: он всегда, на протяжении всей своей политической жизни, вел борьбу за утверждение, сохранение и расширение своих властных позиций. В политике, как известно, не бывает каникул или периодов полного эпикурейского наслаждения успехами. Достигнутое является не самоцелью, а лишь трамплином для дальнейшего продвижения и завоевания новых политических высот. В этом смысле Сталин всю свою жизнь был борцом. Но обстановка середины 20-х годов потребовала от него усилий поистине титанических, ибо именно в этот период он создал все необходимые политические, организационные и идейные предпосылки для полного утверждения себя в качестве не только главного, но и единственного верховного лидера партии. Я говорю о предпосылках, поскольку само превращение именно в такого лидера стало фактом реальности лишь через несколько лет. Точнее говоря, к концу 20-х годов.
Немалую роль в процессе повышения авторитета Сталина в партии сыграло и его личное поведение, манера речи, рассчитанная не на изысканную аудиторию, а на самых простых людей, не обремененных особой грамотностью или знаниями. Если мы сопоставим его с тогдашними «звездами» первой величины — Троцким, Зиновьевым, Бухариным и Каменевым — то первый мнил себя (и, соответственно, вел себя соответствующим образом) не только главным полководцем Гражданской войны, но и непревзойденным оратором (согласно многочисленным достоверным свидетельствам, Троцкий действительно был наделен недюжинным ораторским мастерством), а также крупнейшим теоретиком, способным дать партии и стране единственно верные ориентиры дальнейшего продвижения по пути социалистического переустройства мира. Мало чем в своих амбициях уступал Троцкому и Зиновьев, считавший себя неформальным «вождем мирового пролетариата» в силу занимаемого им поста председателя Исполкома Коммунистического Интернационала. Бухарин лично лишен был вождистских амбиций, но тем не менее ему льстила подтвержденная самим Лениным репутация любимца партии и крупного теоретика, правда, с некоторыми изъянами. Каменев фактически возглавлял московскую организацию — одну из крупнейших в стране — хотя занимал не партийный, а советский пост председателя Московского совета. Одновременно он являлся председателем Совета труда и обороны — органа, направлявшего деятельность экономических комиссариатов и деятельность всех органов в области обороны страны. Каменева считали умным политиком, но человеком, не отличавшимся необходимыми волевыми качествами. К тому же, широко известна была его склонность к сибаритству, что едва ли прибавляло ему авторитета.
На фоне этих фигур первого партийного эшелона Сталин выглядел достаточно скромно. Он намеренно и многократно подчеркивал, что является лишь верным учеником великого вождя — Ленина. Что он при этом думал о себе на самом деле, никому не дано узнать. По крайней мере, его подчеркнутая скромность многим импонировала и невольно вводила в заблуждение. Чрезмерная демонстрация скромности политическим деятелем часто скрывает и чрезмерные амбиции. Но фактом остается то, что скромность и деловитость генсека, его демонстративная неприязнь ко всякого рода восхвалениям в свой адрес многим нравились и рассматривались как эталон поведения настоящего большевика-ленинца. Я не хочу быть голословным и приведу в подтверждение своих оценок выдержку из воспоминаний столь ярого критика Сталина, как Н. Хрущев. Он пишет, что в середине 20-х годов Москву посетила делегация города Юзовки, который был переименован в Сталино. Руководитель делегации обратился к Сталину:
Далее Хрущев приводит и некоторые другие примеры, которые, как он замечает, произвели на него в то время хорошее впечатление. Особенно он отмечает такое качество, как терпимость Сталина. Но я был бы не прав, если бы поставил на этом точку, поскольку у читателя сложилось бы превратное представление о подлинном отношении Н. Хрущева к Сталину тех лет. За всеми этими примерами следует главный, оценочный вывод Хрущева, говорящий сам за себя:
Что хотелось бы заметить в связи с этим? Вывод Хрущева, как и всякий слишком категорический, а по существу, и безапелляционный вывод, касающийся столь сложной и противоречивой материи, какой является сфера политики, не может рассматриваться в качестве универсального, а тем более в качестве истины в последней инстанции. Достаточно напомнить пару примеров, имеющих самое прямое отношение к такой черте сталинского политического поведения, как определенная терпимость к своим бывшим идейным противникам. Сам Хрущев в 1923 году выступал сторонником троцкистской платформы, однако, хотя это и припомнили ему в 1937 году во время одной из московских партийных конференций, он тем не менее вошел в узкий круг приближенных к Сталину партийных руководителей и на протяжении длительного времени был членом Политбюро. То же самое можно сказать и об А.А. Андрееве, который также одно время стоял на троцкистской платформе[193], но затем был в составе Политбюро чуть ли не до самой смерти Сталина. Словом, к каждой, претендующей на универсальность оценке, следует относиться критически, сопоставляя ее с реальной канвой событий и достоверными фактами.
По ходу изложения материала я лишь вскользь затрагиваю некоторые личные качества Сталина как политика, прежде всего в контексте рассматриваемого исторического отрезка времени и под углом зрения реальной обстановки соответствующей эпохи. Здесь, мне думается, уместно коснуться и роли Сталина в подавлении восстания в Грузии в августе — сентябре 1924 года. Хотя данный сюжет и несколько нарушает стройность хронологии, но интересы дела позволяют сделать исключение в данном конкретном случае. Не вдаваясь в детали, можно с полным основанием констатировать, что в силовом решении данного вопроса в первую очередь можно усматривать инициативу Сталина. Он почитался знатоком национального вопроса и, по негласному обычаю, установленному в партийной верхушке, курировал (выражаясь современной лексикой) вопросы, связанные с Закавказьем, и тем более непосредственно с его родиной — Грузией.
В 1924 году в сфере экономических отношений были предприняты некоторые, довольно робкие, попытки как-то обуздать разгул нэповской стихии как в городе, так и на селе. Эта линия вызвала рост недовольства, вылившегося в ряде мест в открытое сопротивление. Особенно оно проявилось в Грузии, где советизация проводилась всего лишь около трех лет и говорить об устойчивости и прочности новой власти, естественно, не приходилось. Обстановкой воспользовались меньшевики — как внутри страны так и в эмиграции — пользовавшиеся сильным остаточным влиянием в этой республике. В августе — сентябре развернулось довольно мощное восстание, продолжавшееся более двух недель. Сначала повстанцам сопутствовал успех. Им удалось овладеть рядом городов Западной Грузии, в том числе Чиатурой, Сухуми, Батуми и Кутаиси. Бои шли даже в пригородах Тбилиси. Но вскоре для борьбы с восстанием были переброшены дополнительные части Красной Армии, и под натиском численно и технически превосходящего противника сторонники независимости Грузии вынуждены были отступить. В начале сентября часть из них через Батумский порт ушла морем в Турцию. Многие раненые повстанцы были захвачены в плен
