если не людьми генсека, то в высшей степени зависели от его благорасположения. Кроме того, обладая полнотой информации, в том числе и о настроениях в партии и в ее верхах, они не могли не понимать простой истины — шансов на победу у правых было не просто мало, а очень мало. И они, конечно, не могли делать ставку на слабейших. Эта констатация, разумеется, не означает, что на первоначальном этапе борьбы, когда ее исход еще не был предрешен на все сто процентов, люди типа Ягоды могли проявлять определенные колебания между позицией генсека и правой оппозицией. Как свидетельствуют факты, такие «шатания» были присущи ряду руководящих функционеров ОГПУ. Причин здесь несколько, но на них специально останавливаться нет необходимости. Замечу лишь, что подобные колебания, в частности, могли быть мотивированы тем, что эти деятели чуть ли не ежедневно получали тревожную информацию о недовольстве и даже открытых выступлениях против жесткой линии центра в лице Сталина. И им могло показаться, что генсек силой обстоятельств вынужден будет пойти на уступки лидерам правых. Иными словами, они стремились как бы подстраховаться на всякий пожарный случай. В целом же такая их позиция отнюдь не свидетельствовала со всей определенностью, что они выступят в поддержку правых в их противоборстве со Сталиным.
Так что общий анализ ситуации и прогноз Бухарина не дают никаких оснований характеризовать его как дальновидного политика. Особенно в сопоставлении со Сталиным. И, наконец, весьма опрометчивыми и иллюзорными были расчеты Бухарина на создание блока с представителями бывшей левой, т. е. зиновьевской оппозиции, поскольку последние в большей мере ориентировались на возможность достижения соглашения со Сталиным. При этом они ошибочно исходили из посылки, что Сталин для победы над группой Бухарина не сможет обойтись без их поддержки. Но Сталину не нужен был даже кратковременный союз с разгромленными оппозиционерами. Вообще он всегда внутренне презирал побежденных, хотя и считал в порядке вещей использовать их в своих политических играх.
Не случайно генсек контакт Бухарина с Каменевым сделал центральным пунктом среди всех других обвинений в адрес правого блока. Он в своих выступлениях не оставил камня на камне от оправдательного лепета Бухарина. Вердикт, который выносил генсек, был безапелляционен:
«Тов. Бухарин уверяет, что он не имел намерения строить политический блок со вчерашними оппозиционерами против большинства Политбюро. Но какие имеются основания верить тов. Бухарину? Не вернее ли будет сказать, что тов. Бухарин говорит в данном случае явную неправду? Ибо, если тов. Бухарин не имел намерения насчет блока, почему он конспирировал против ЦК, почему он скрывал от большинства ЦК свои переговоры с тов. Каменевым? Чем объяснить, например, слова тов. Бухарина, обращенные к тов. Каменеву во время беседы: «Не нужно, чтобы кто-нибудь знал о нашей встрече. Не говори со мной по телефону, подслушивают. За мной ходит ГПУ и у тебя стоит ГПУ. Хочу, чтобы была информация, но не через секретарей и посредников. О том, что я говорил с тобой, знают только Рыков и Томский. Ты тоже не говори никому, но скажи своим, чтобы не нападали на нас». Не ясно ли из этих слов, что тов. Бухарин сознавал всю преступность своих переговоров с Каменевым и вынужден был поэтому всячески скрывать от ЦК все, что только может касаться этих переговоров, прикрывая свое преступление заявлениями насчет единства Политбюро и отсутствия в нем разногласий? Не ясно ли, что если бы это была простая беседа, тов. Бухарин не стал бы так строго конспирировать от ЦК? Как назвать подобное поведение тов. Бухарина?»[364].
Весьма любопытен также такой эпизод, также ставший известным из беседы Бухарина с Каменевым. В этом эпизоде генсек предстает как человек, не брезгующий никакими средствами, чтобы добиться своей цели. Вот как излагает этот эпизод Бухарин:
Столь оскорбительная оценка Сталиным своих коллег по Политбюро, конечно, могла сыграть роль бомбы, подложенной под кресло генсека. Ведь даже самым верным его приверженцам такая характеристика была не просто проявлением неуважения, но и актом презрения к ним. А это — при известных обстоятельствах — могло обернуться для Генерального секретаря самыми тяжелыми последствиями. Видимо, и сам Сталин понял свою оплошность и вынужден был на апрельском пленуме в 1929 года давать своеобразное объяснение такому обвинению. Игнорировать его он просто не мог. И Сталин дал следующее объяснение (говоря о Бухарине):
«Не понимает, на какой вышке сидит. Не понимает он этого. Я ему говорил как-то: мы с тобой стоим на большой вышке. Поэтому каждое наше слово расценивается как политика. А он понял это так, что мы с тобой Гималаи, а другие почти ничего не стоят. Вот и говори с ним после этого, но он не понимает, на какой вышке он стоит. Ты член Политбюро. Ведь каждого из нас по косточкам разбирают и рабочие, и крестьяне, и интеллигенты, по косточкам. Каждый наш шаг расценивается как политика. Этого Бухарин не понимает»[366].
Из этого довольно невнятного объяснения Сталина явствует лишь одно — о политических Гималаях речь действительно шла. И, видимо, как раз в том контексте, о котором говорил Бухарин. Вообще в рассматриваемый период в партийных верхах с подачи Троцкого стали все чаще говорить о бонапартистских устремлениях генсека. Сам термин бонапартизм в приложении к Сталину, конечно, можно употреблять, но с известными оговорками. Ведь реальное историческое содержание бонапартизма, связанное с именами Наполеона и Луи Бонапарта, определяется прежде всего как тактика лавирования между различными социальными силами с целью сохранения своей власти. При этом, как известно, бонапартизм сочетает социальную демагогию с активной шовинистической пропагандой и агрессией, с политикой удушения демократических свобод и революционного движения путём широкого использования полицейско- бюрократического аппарата. Именно такое содержание вкладывал в сталинский бонапартизм его злейший враг Троцкий. По Ленину же
Оппозиционеры в рассматриваемый период также выдвигали (хотя и в весьма осторожной форме) обвинение генсека в бонапартизме. На этот счет имеются некоторые свидетельства, зафиксированные в материалах ноябрьского пленума 1929 года. При разборе дела одного из партийных функционеров он говорил, что встречался с Углановым и они вели разговоры о том, что
Если вдуматься в приведенные выше высказывания, то нельзя не согласиться с главными выводами, сделанными относительно Сталина. Конечно, он не собирался играть роль новоявленного российского Бонапарта — и время было иное, и обстановка другая, не только международная, но и внутренняя. К тому же Сталин вполне справедливо оценивал бонапартизм не как выражение сильной политики, а как лавирование между различными силами, что отвечало исторической истине. В политической философии Сталина лавированию как методу реализации своих целей, разумеется, отводилось свое, причем достаточно видное место. Но в целом вся его стратегия опиралась на вполне определенные социальные силы и в широком историческом разрезе роль лавирования в классовых отношениях была второстепенна, производна от его общего политического курса. Это, конечно, не распространяется на сферу международных отношений и внешней политики, где элементы лавирования подчас выступали на передний план и зачастую определяли
