Овсянка
«Семья у моей дочери не складывалась с первых дней. Родила двоих близнецов-мальчиков Аслана и Сослана, а забирать из роддома некому. Не нужна она была ни мужу, ни свекрови — никому. Свекровь мне позвонила: у меня ничего нет, чтобы их из роддома забрать, съезди ты за ними. Мы с мужем и поехали. Аслан был крепким мальчиком, кровь с молоком, а Сосик — слабенький, больной, на сдувшийся воздушный шарик похожий…
Я мальчат увезла не к себе домой, а к своей матери, — боялась мужниного гнева, ведь это дочкины дети, не мои. Он вначале считал, что дочка со своим мужем должны сами их растить, коли уж родили… Это потом он к ним прикипел…
Мать у меня русская, хорошо знала народную медицину, травками людей лечила. Начали мы мальчишек выхаживать. В травах их купали, молочком отпаивали (я на молочную кухню ранним утром бегала), мазали какими-то домашними целебными кремами. Сое и к стал вес набирать, щечки порозовели — словно в него жизнь вдохнули! А ведь врачи говорили, что не жилец он…
Ой, какие хорошенькие мальчики у нас получились! Загляденье просто.
Характеры у них разные были, это да. Аслан — серьезный, мужественный, сильный, суровый такой, знаете. А Соси к — ласковый, заботливый, чуть помягче. Я их, конечно, обоих любила, но Сосик мне как-то ближе был. После школы они шли заниматься в продленку, а когда занятия заканчивались, Аслан бежал домой, а Сосик — на улицу Кирова, меня встречать. Каждый день так: стоит, мороз ли, дождь ли… Выглядывает… Как увидит меня, бежит навстречу, сумки забирает, и идем мы домой. Он не стеснялся ходить вот так, рядом с бабушкой. У меня зрение плохое… катаракта на обоих глазах, оперировали меня, — одно время ну просто слепая была. Сосик все время рядышком ходил, за руку держа.
— Бабу, аккуратно, здесь сейчас ямка будет!
— Бабу, здесь лужа, обойти нужно!
Я от счастья своими слепыми глазами плакала. Все ночи мои бессонные, их болячки, нужда — все отступало, когда он меня вот так за руку вел.
Они мне так говорили: «Бабу, вот сейчас ты за нами ухаживаешь, а потом мы еще немного подрастем, и будет наоборот. Мы построим большой дом, будем зарабатывать деньги и заботиться о тебе. Ты будешь просто сидеть дома, как королева, а мы будем тебя защищать».
Мальчики мои… Как я любила их… Дороже детей родных они были… Я их выкормила, вырастила, радовалась им, как цветам, как солнцу…
Они со мной жили, а мать их во Владикавказе — она там работает парикмахером в салоне, квартира у нее там же, в городе. Мальчишки к ней изредка в гости ездили. А иногда я с ними не справлялась, с двумя, особенно с Асланом, у него характер своенравный, тогда я сама отправляла их к матери. В августе Аслан что-то натворил, меня не слушал, я осерчала и отвезла его в город.
А это уже дочка потом рассказывала. Аслан спать собирался, вдруг подошел к ней и говорит:
— Мама, я скоро умру!
— Что ты такое говоришь, сынок?!
— Не знаю, мама, но я скоро умру…
— Ну-ка марш в кровать, всякие глупости несешь!
Он прижался к ней, поцеловал в щеку и ти-и-ихо так сказал: «Мамочка, но я-то правда умру…»
Скажите, откуда это взялось? Предчувствие это или что?
Я хочу вам рассказать, во что наша жизнь превратилась после этого. После 1 сентября… Как все у нас оборвалось и полетело куда-то в пропасть.
Дочка моя мало с сыновьями времени проводила — все работа, с утра до вечера… Зарабатывать приходилось, мужа-то нет, рассчитывать не на кого. Она думала, что впереди много времени, что она еще успеет — доиграть с ними, доучить, долюбить… Они без матери росли. Она ж молодая, все пыталась строить свою жизнь.
А теперь ни жизни, ни детей…
И времени уже нет и не будет никогда…
После их похорон она уволилась с работы и целыми днями сидит на кладбище. Вымаливает у них прощение. Надо же так, что должно было случиться, чтобы они мать каждый день видели… Такое зрелище, я вам скажу… Каждый день с утра уезжает на кладбище и до вечера сидит у них… Разговаривает сними, плачет, смеется… У меня сердце кровью обливается, когда я вижу ее такой — худой, бледной, черной, разговаривающей с могилами.
Но как запретишь ей, как отговоришь?
Никогда они не были так близки, как сейчас… Мать и сыновья…
Я боюсь за нее… у меня перед глазами пример мужа. Он тоже не смог без них. Только он не на кладбище ходил, а в школу… Каждый Божий день…
Этот спортзал стал для него храмом, убежищем…
Уходил туда, бродил часами… Сгоревший ботиночек принес, поставил его к себе в комнату на стол и смотрит на него часами, как будто что-то хочет увидеть в этом ботинке.
Потом какие-то обрывки школьного дневника нашел… Воду в бутылках каждый день носил в спортзал:
— Мальчишки наши пить хотят, мать! Все напиться не могут…
Он что-то хотел найти в этой школе, удостовериться в чем-то, понять что-то важное.
Однажды он меня с собой позвал… Один раз ходила! Только ступила на порог спортзала, а меня оттуда словно волной выбросило. Такое ощущение, что ступаешь на детей, идешь по их косточкам, по головам… Там такая энергия, в этой школе, я вам даже описать это не могу.
Его туда тянуло, а меня — выталкивало. Его тянула смерть, а меня — жизнь.
Он, как зачарованный, жил почти в этой школе. Первое время он и еще десяток отцов и дедов по вечерам шли в спортзал и начинали во весь голос кричать… Прощения просили, что не смогли помочь, уберечь… Школа дрожала от мужских криков…
Странное дело, просто рассказываю вам, а уже не по себе. Муж: мой на валидоле сидел все следующие четыре месяца. А как-то утром проснулся желтым. Кожа желтая-желтая, глаза желтые, ногти желтые… С постели с трудом поднялся. Что такое?
Мы к врачам, а они руками развели: желчные протоки закрылись, и желчь уже ушла в кровь. Муж не удивился, не расстроился, как будто он только этого и ждал, — лег и сказал, что больше не будет ни есть, ни пить. «Они не пили трое суток, я хочу умереть так, как они». Глотка воды больше не сделал.
Не знаю, может, он все-таки нашел что-то в этой школе? Какое-то знание?
Он умер ровно через три дня; три дня смерть ждали и Сосик с Асланом.
Я за несколько сентябрьских дней полностью поседела. Смотрю на себя в зеркало и не узнаю: вижу какую-то изможденную старуху. Мой муж в могиле, внуки в могиле, дочь живет на кладбище…
А я словно жду их до сих пор… Первые месяцы были невыносимыми, никак не описать все это: утром просыпаешься — тишина. Ни смеха, ни топота, ни стуканья чашек, тарелок… Я от этой тишины повеситься хотела. Последние десять лет я только ими жила, дышала. Каждое утро встаю пораньше — завтрак готовлю. Это как утренняя молитва для меня, как божественный ритуал. Как они кашу любили, мои мальчишки! О, это что-то!.. «Бабу, какую вкусную кашу ты варишь!» — И ложки громыхают по тарелке.
Они и рис любили, и гречку, и манку, но больше всего — овсянку. Обожали ее, на домашнем молоке, с кусочком сливочного масла, с сахарком… Когда их похоронили… Так трудно говорить… Я на следующее утро им все равно кашу сварила.
Десять лет ведь так… Не так легко все забыть, перечеркнуть, отвыкнуть… А потом каждое утро… Вот уже второй месяц. Встаю, тихонько захожу на кухню, достаю из холодильника молоко, масло… Потом крупу… Слезы капают в кастрюльку, молоко размешиваю, ложечку сахара кидаю… Потом раскладываю по тарелкам, ложки рядышком кладу: «Доброе утро, мальчики мои… Бабу вам каши любимой сварила…»
