волчишки); зимой и недозволенные рубки случались чаще, а это значило — ругань и тягомотные разговоры с людьми, которых он знал и которые браконьерили больше от недостатка, чем от баловства. И в распутицу, осенью или весной, старался он ездить короткой дорогой — тем же большаком и дальше насыпью узкоколейки, которую неизвестно когда и зачем пытались тянуть сюда, Другое дело — лето! С середины мая просыпался он с петухами, веселый и легкий; седлал хитрую пегую кобылу, тяготившуюся упряжью и железом в зубах; совал в полевую сумку заготовленные матерью с вечера бутылку молока, тройку яиц, несколько вареных картофелин, полбуханки серого хлеба; подводил лошадь к зазалинке, становился на бревно и прыгал в седло. Поселок он объезжал задами и сразу попадал в сосновый бор; отсюда начиналось радостное спокойствие его сердца; чтобы его не нарушить, он ездил такими тропами и просеками, где меньше всего можно было встретить людей. Лошадь мягко ступала по сырой дороге, иногда приостанавливаясь и вздыхая. Он трогал её тугие бока яловыми премиальными сапогами, и она трусила дальше, вслед захлебывающемуся стрекоту сороки.
Особенно любил он то место долгого пути, где межевой глубокой ямой екатерининских времен кончался участок соседа и за робко голубеющими льнами темным ельничком начинался его лес.
Был Иванов невысок ростом, мелковат лицом, сухие русые волосы рассыпались надвое; и, глядя на него, не угадывалось, что для такого человека было обыденным делом возвращаться домой в зимних сумерках под волчье завывание.
Себя он считал мужчиной солидным, в возрасте, потому что зарабатывал для семьи с тринадцати лет.
Пока двое суток формировался эшелон и ждали команду новобранцев, он выпросил увольнительную и пошел смотреть Москву. За двадцать два года жизни Володя Иванов впервые попал в большой город. От множества людей, от непрестанного движения, когда ему казалось, что движутся не только люди и машины, но и дома и асфальт улиц, от шума у него разболелась голова. Он вернулся назад к вечеру и долго не мог заснуть в теплушке, прислушиваясь к постоянному ровному городскому гулу.
Он устал незнакомой усталостью, но находил в ней удовлетворение — Москва была действительно столицей из столиц.
Новобранцы, которых везли в полк, вызывали в нём любопытство.
«Что ж это за люди, которые живут среди этой толкотни и шума?» — думал он, посматривая в темноту нар, где лежали его подопечные.
Лязгнули буфера. Состав хрустнул.
— Прощай, столица!
— Куда экспресс следует, сержант?
— Прибудем, узнаете.
Поезд загрохотал на стыках окружного моста перед Ленинскими горами. В приоткрытой двери вагона замелькали черные липы заснеженного Нескучного сада.
…Сергей отвернулся к стене. «В феврале мы с Ленкой шли по этому мосту на каток… в Лужники.
И два локомотива тянули состав… Может быть, там тоже сидели солдаты… Мне было наплевать, кто там и что… Я смотрел, как она зажала ладонями уши, смеется, что-то кричит мне… Ничего не было слышно — сплошной грохот… Что она тогда кричала? Нескучный проехали… Здесь я бегал совсем маленьким… Белый бизон стоял среди кустарника… Мы кидали в него снежки… Это уже не повторится… ни бизон, ни Ленка…»
…Жгучее желание вернуться одолевало Ярцева. Он представлял себя выпрыгивающим из вагона, идущим по рельсам назад; видел Свету, она пришла домой… «Плачет? Наверное, плачет… Что плакать?
Ну, уехал… Пойдет завтра на работу, встретит Мишку Шутова, тот позовет в кино; что ж не пойти, если картина интересная…» Ярцев вспомнил, как Света, когда он ещё в начале их знакомства приглашал её в кино, наклоняла светло-русую, с тяжелым узлом косы голову, словно украдкой взглядывала на него и говорила: «Хорошо…»
Ярцеву стало невмоготу молча лежать на нижних нарах, слушая, как кто-то ворочается наверху, как негромко поют в другом конце теплушки. Он тронул Сметанина за плечо:
— Спишь?..
Сергей сел на нарах.
— Ночь не спал, а спать не хочется…
— Слушай, почему ты подготовки не проходил, не прыгал?
— Некогда было… Учился в университете… весеннюю сессию завалил — выгнали… Подался с геологами в поле на сезон… Вернулся в Москву — повестка…
— И вот пришла ко мне повестка, — запел Градов, — на бумаге… Явиться в райвоенкомат…
— Ну и дурак, — с солидным добродушием сказал Андреев и добавил назидательно: — Сейчас образование — кусок хлеба, да ещё с маслом…
— Сам ты с маслом, — презрительно протянул Градов. — У нас в квартире сосед… Вернусь, он, может, уже кандидатом наук будет… Так он сейчас меньше меня выколачивает… Понял? А я работяга… Понял?.. — Он подмигнул Андрееву и снова запел своим приятным голосом: — Ко мне подходит санитарка, звать Тамарка…
Недавно, каких-нибудь четыре года назад, Николай Градов приехал в Москву. До этого он жил под Вологдой в деревне. В столицу его вызвал старший брат, который после службы в армии работал в Москве на стройке. Он был хорошим каменщиком — это от отца-печника — и ловким человеком: быстро стал бригадиром, быстро, как он выражался, «охомутал» молодую вдову с приличной комнатой в коммунальной квартире и быстро смекнул, что если прописать в Москве родственников, то можно будет встать на очередь в райжилотделе и получить новую отдельную квартиру. Первой приехала мать, она стала хлопотать по дому; потом он устроил на стройку сестру и прописал её у себя… Настала очередь Коли.
Старший брат сам приехал за ним в деревню, до драки разругался с отцом, но все-таки мальчишку увез. В Москве Коля Градов начал было учиться в ремесленном, да соскучился и ушел на стройку в бригаду брата. Рубли шли ему богатые, жена брата за квартиру вычитала с него по-божески да ещё следила, чтобы каждый месяц он откладывал деньги на сберегательную книжку. Справили Коле два костюма: один шили в обычном ателье, другой — в ателье высшего разряда. Все было бы хорошо, но, словно заяц беляк, не успевший к лету сменить масть, чувствовал себя в городе Николай Градов неуверенно. Так часто бывает с людьми, особенно с молодыми, которые внезапно попадают из одной среды в другую. Если в деревне отец учил его, что зарабатывать надо честно и дело делать хорошо, потому что ты мастер и только за это тебе будет уважение от народа, то жена брата, работавшая кассиршей в овощном магазине, говорила, что покупатель — дурак и недодать ему копейку сам бог велел и уважают человека только за ловкость.
Брат ей поддакивал.
— Вот и Москва кончилась, — прошептал рядом со Сметаниным Валя Ярцев.
— Ничего, — шепотом ответил Сергей. — Мы ещё вернёмся…
— Мне так не хочется уезжать… А вдруг война?
— А вдруг состав с рельсов сойдет…
— Смеешься…
— Да нет… Мне самому не очень-то весело… надо заставлять себя верить, что все будет хорошо…
— У меня не получается, — вздохнул Ярцев.
Услышав его вздох, Сметании сказал, стараясь быть убедительным:
— Может случиться, что ты в отпуск съездишь, а то и пару раз…
— Ты никого не оставил в Москве? — спросил Ярцев.
— Вроде бы нет…
— Тебе легче… Ну, поспать, что ли… Ехать ещё долго…
— Спать, — сказал Сметании.
Проснулся Сметанин от тишины. Вдоль состава шел ремонтный рабочий, постукивая крышками буксов. В вагоне было жарко. Раскаленный цилиндр печки светился; по всей его поверхности вспыхивали светляками и гасли пылинки. Сержант Иванов в шинели с поднятым воротником сидел у печки на перевёрнутом ведре. Глаза его были закрыты; лицо казалось грустным.
Поздним вечером состав остановился. Снаружи отодвинули дверь. Веселый голос прокричал:
