От мясных рядов пошли в хлебный, где взяли баранок, расписных пряников, маковой жамки и орехов.
— Вот ведь дороговизна,— рассуждал Ефрем.— В год рождения вашего старшенького четверть ржи стоила четыре рубля, а нынче аж шесть! Крупа гречневая по-старому в шесть — шесть с полтиной, а яйца куриные — была сотня за шестьдесят копеек, теперь семьдесят! Да... Фунт говядины вместо трех — пять копеек, а иной и шесть запрашивает!
Ну времена...
Отец Михаил слушал его вполуха, отвечал рассеянно, а сам продолжал думать о Василии. Беда в том, что сын долгое время прожил под влиянием деда, который при всей строгости своей баловал внука почем зря. В доме дедушки и бабушки желания Васеньки были законом — того Васенька хочет, того не любит... Жили, конечно, побогаче. Дом тестя большой, две горницы с мезонинами, при каждой горнице топлюшка с простой печью, а в горницах печи голландские с изразцами расписными, стены заклеены бумажными обоями. Зеркало в раме красного дерева... Отец Михаил признавался Дуне, что ему все равно, на чем сидеть и из чего есть и пить. Однако со временем купил серебряных ложек, большой пузатый самовар и часы с боем. Не жалел денег он на книги, выписывая из Москвы труды по философии, богословию, истории, благо их на русском языке стало появляться все больше.
Пока сын жил вне отцовского дома, отец Михаил его часто навещал и приметил, что маленький Вася предпочитал общество мальчиков младше себя, позволяющих командовать и приказывать. С ровесниками дело иное, там Вася оказывался и ростом меньше всех (в мать пошел), и силенкою не богат.
Там же, в доме тестя, полюбил Вася одиночество, возможность забиться куда-нибудь в уголок и о чем-то думать. Правда, благодаря деду пристрастился к чтению. Надо бы радоваться, но беспокоила страстность тихого сына даже в чтении Священного Писания. Подчас такие вопросы задавал, что не скоро и сообразишь, что ответить. Как это Бог сотворил небеса в первый день творения, а н е б о — во второй?.. И все-то ему надо понять, и все-то у него какие-то сомнения... а что станет в академии?
Пленило мальчишку слово — а к а д е м и я, а не понимает того, что за словом может быть пустота. Знакомые рассказывали, что лекции читаются там кое-как, а большую часть дня студенты бродят по Никольской да по Красной площади, буянят, пьянствуют, распутствуют. Каково кровиночку свою бросить в этот омут праздности и развращения? В семинарии же совсем другое дело — вокруг монахи, лавра за высокими стенами...
— Батюшка, материи брать будете?
— Чего? — не сразу понял отец Михаил.
— Материи, говорю, матушке Евдокии Никитичне и дочкам брать будете? — пояснил Ефрем.
— Буду.
С деньгами у отца Михаила было по-прежнему туго, но хотелось порадовать домашних... да и знал, что тесть наверняка приготовит подарки дочке и внукам и не преминет невзначай полюбопытствовать, чем одарил их любезный зятюшка... Дуне надо покрыть новый лисий салоп, да еще и на летнюю штофную епанчу, Оленьке и Грушеньке — материи на платьица да бусы надо бы...
Дроздовых считали со странностями. Вдовый отец Михаила Федоровича Федор Игнатьевич долго служил приходским священником, но вдруг без видимого повода и еще будучи в добром здравии передал приход старшему сыну, а сам удалился от семьи и стал вести жизнь почти монашескую, в посте и молитве. Жил скудно, в глубоком уединении, выходя лишь в церковь. Такое поведение выламьталось из привычного образа жизни коломенского духовенства. Отец Михаил и его старший брат Иван побуждений отца понять не могли и положили их не обсуждать. Оба знали, что в иных домах Коломны с усмешкою говорят о нищем иерее-богомольце, живущем с одной свечою и без часов, обходящемся хлебом с квасом да капусткой... Как тут забыть про обеспеченную и прочно устроенную родню тестя в Москве. Только начни разговор в его доме, наверняка отец Никита возьмет сторону Васи. Так не лучше ли решить нынче же? Василия отвезти к Троице!
С этим решением отец Михаил вернулся домой, хотя объявил его вечером по возвращении из храма.
— Резоны твои, Василий, понятны, но я решил окончательно. С деньгами у нас скудновато, но помогать будем, ты твердо надейся. На еду и на квартиру должно хватить. А ты все ж таки просись на казенный кошт. Не сразу, а через полгодика.
Тоненький светлоголовый подросток молча стоял перед отцом и теребил светлый пушок на подбородке. Возражать он не смел, по тонкие губы кривились с неудовольствием.
Бедная Евдокия Никитична замерла. Разговоры о месте продолжения учебы Васи шли давно, но ей все казалось, это нескоро. Неведомое место, мнилось, будто их соседний Бобренев монастырь вроде и не Коломна, но близко и знакомо. В глубине души мила она наивную надежду, что учебное дело Васи как-нибудь гак само обернется, что он останется дома. Оказалось же, что действительно надо ехать, и ехать далеко и ехать надолго... Тихие слезы покатились из материнских глаз.
— Там, полагаю, экзамен может случиться,—- продолжал отец.— Так что сразу после праздника бери латинскую грамматику, Винклерову философию и зубри...
А Евдокия Никитична разом видела и нынешнего стройного и румяного Васю, и маленького, тщедушного, бледного, кричавшего от голода, а у нее продало молоко, покупали коровье, и судачили втихомолку кумушки: «Ну, от скотского-то
