Я иногда катал вас на спине… кажется, вам это нравилось… но вы всегда быстро спрыгивали… может, вам не нравилось веселиться? Дом казался холодным… без матери… где были ваши друзья?., никогда не видел в вашем доме друзей… вы были пугливы… убегали в свою комнату, закрывали дверь, всегда бежали к своим книжкам…
Фридрих умолк, открыл глаза, от души глотнул пива и поднял взгляд на Альфреда.
— Вот пока всё, что всплывает из хранилища моей памяти, — возможно, другие воспоминания покажутся позже. Вы этого хотели, Альфред? Мне нужна уверенность. Я хочу дать брату моего ближайшего друга то, что он хочет и что ему нужно.
Альфред кивнул и тут же отвернулся, пристыженный собственным изумлением: никогда еще он не слышал таких речей. Хотя произносимые Фридрихом слова были родными, немецкими, весь его язык был Альфреду совершенно чужд.
— В таком случае я продолжу и добуду из памяти комментарии Эйгена на ваш счет. — Фридрих снова закрыл глаза и через минуту заговорил все тем же странным, отстраненным тоном: — Эйген, расскажи мне об Альфреде, — а потом переключился на другой голос — тот, который, вероятно, должен был обозначать голос Эйгена:
— Ах, мой стеснительный, боязливый братец — замечательный рисовальщик, он унаследовал все семейные Дарования! Мне так нравились его наброски Ревеля: порт и все эти корабли, стоящие на якоре, тевтонский замок с его взмывающей ввысь башней — даже для взрослого
Фридрих открыл глаза, раз или два моргнул, а потом, уже своим обычным голосом, проговорил:
— Вот что я помню. Ах, да, было еще одно, Альфред, и я говорю об этом со смешанным чувством: Эйген винил вас в смерти вашей матери.
— Винил меня? Меня?! Да мне и было-то всего пара недель от роду!
— Когда умирает близкий нам человек, мы часто ищем козла отпущения.
— Не может быть, чтоб вы говорили серьезно! Или серьезно? Я имею в виду — Эйген и вправду так говорил? Но это же бессмыслица какая-то…
— Мы часто верим в вещи, которые не имеют смысла. Конечно, вы ее не убивали, но, как я представляю, Эйген лелеял мысль о том, что если бы ваша матушка не забеременела вами, она была бы сейчас жива. Правда, Альфред, это только мои догадки. Я не могу вспомнить его точные слова, хотя доподлинно знаю, что он испытывал по отношению к вам негодование, которое сам же заклеймил как иррациональное.
Альфред, лицо которого стало пепельно-серым, хранил молчание несколько минут. Фридрих пристально смотрел на него, потягивал пиво, а потом мягко произнес:
— Боюсь, я сказал слишком много, но когда друг меня просит, я стараюсь дать ему все, что могу.
— И это хорошее качество. Точность, честность — благородные немецкие добродетели… Я ценю это, Фридрих. И столь многое из сказанного вами кажется истинным… Должен признать, я порой недоумевал, почему Эйген не заботился обо мне больше. И эта дразнилка — «маленький философ», — как часто я слышал ее от других мальчишек! Думаю, она на меня сильнейшим образом повлияла, и я замыслил отомстить им всем, став в конце концов философом.
— А как же Политехнический? Как одно сочетается с другим?
— Я не то чтобы дипломированный философ, — степень у меня в архитектуре и инженерии — но моим истинным призванием была философия, и даже в Политехническом я нашел кое-каких ученых профессоров, которые руководили моим личным чтением. Более всего иного я почитаю немецкую ясность мысли. Это — моя единственная религия… Однако в этот самый момент мысли мои расстроены и блуждают. Если честно, у меня голова идет кругом. Наверное, мне просто нужно время, чтобы усвоить сказанное вами.
— Альфред, думаю, я могу объяснить, что вы чувствуете. Я сам это пережил и видел в других. Вы реагируете не на воспоминания, которыми я с вами поделился. Это нечто иное. Лучше всего можно объяснить это, прибегнув к философскому стилю. Я тоже прошел солидную философскую подготовку, и для меня поговорить с человеком сходных наклонностей — истинное удовольствие.
— Мне это доставило бы не меньшее наслаждение. Несколько лет я мог разговаривать на философские темы только с одними инженерами.
— Хорошо-хорошо… Позвольте мне начать так. Вспомните первый шок и недоверие по отношению к открытию Канта о том, что внешняя реальность не такова, какой мы ее обыкновенно воспринимаем — то есть что мы составляем природу внешней реальности посредством наших внутренних ментальных конструкций. Вы неплохо знакомы с Кантом, полагаю я?
— Да, знаком, и очень хорошо. Но как он связан с моим нынешним состоянием ума? Это…
— Ну, я имею в виду, что внезапно ваш мир — я сейчас говорю о вашем внутреннем мире, в значительной степени созданном вашими прошлыми переживаниями, — оказался
— Гуссерль? Я избегаю еврейских псевдофилософов! А что такое ноэма?
— Советую вам, Альфред, не списывать со счетов Эдмунда Гуссерля: он — один из великих. Его термин «ноэма» относится к вещи, каковой мы ее переживаем — к структурированной нами реальности. К примеру, представьте себе здание, т. е. идею здания. А потом представьте, как вы прислоняетесь к зданию и обнаруживаете, что оно не является плотным, поскольку ваше тело проходит сквозь него. В этот момент ваша ноэма о здании взрывается — ваш
— Я приму к сведению ваш совет. Но не могли бы вы еще немного прояснить? Я понимаю концепцию о структуре, которую мы навязываем миру, но никак не соображу, какое это имеет отношение к Эйгену и ко мне.
— В общем-то, я говорю о том, что ваш взгляд на отношения с братом, существовавший у вас всю жизнь, изменился одним махом. Вы думали о нем в одном ключе — и вдруг в прошлом происходит сдвиг, совсем крохотный, но вы теперь узнаёте, что он порой обижался на вас, несмотря на то что эта обида, конечно, была иррациональной и несправедливой.
— Так, значит, вы говорите, что голова у меня идет кругом оттого, что прочное основание моего прошлого оказалось смещено?
— Точно! Отлично сказано, Альфред. Ваша психика сейчас перегружена, потому что целиком поглощена восстановлением прошлого и не имеет возможности делать свою обычную работу — например, заботиться о вашем равновесии.
Альфред задумался.
— Фридрих, это потрясающая беседа. Вы дали мне массу пищи для размышлений. Но позвольте заметить, что отчасти головокружение у меня появилось
Фридрих прихлебывал пиво и молчал — спокойно, выжидающе. Похоже, он хорошо умел ждать.
Альфред помедлил.
— Я обычно ни с одним человеком стольким не делюсь. На самом-то деле, я едва ли вообще с кем-то о себе говорю, но в вас есть нечто такое, очень… как бы это сказать… вызывающее доверие. Нечто очень дружелюбное.
— Ну, в некотором смысле я же вам не чужой. И, конечно, вы понимаете, что невозможно только что сойтись с человеком и сразу стать его старым другом.
— Сразу стать старым другом… — Альфред на мгновение задумался, потом заулыбался: — Я понимаю! Очень тонко подмечено… Что ж, день у меня начался с чувства отчуждения — я только вчера прибыл из Москвы. Я сейчас совсем один. Был женат — очень недолго: у моей жены чахотка, и отец несколько недель назад услал ее в санаторий в Швейцарии. Правда, дело не только в чахотке: ее состоятельная семья
