который словно из последних сил удерживал его огромное брюхо. Пекарь широко улыбнулся, открывая бутылку праздничного шнапса для своих троих спутников, наполнил стакан, поднял его над головой и выпил за их здоровье. — Это мой прощальный тост за вас, друзья, — и, надеюсь, мы встретимся в фатерлянде. Хоть раз в своей жизни я сделал что-то умное — о, это особая пекарская хитрость! — он указал себе на голову и живот. — Я принес военному командующему два каравая моего немецкого хлеба и свой лучший яблочно-изюмный штрудель, еще теплый, прямо из печи. Помощник его превосходительства пытался запугать меня и отобрать мое подношение, говоря, что доставит его командующему. Но я обхитрил его и пообещал позже вернуться со штруделем для него самого, который, мол, сейчас стоит в печи. Более того, я сообщил ему, что командующий просил меня доставить заказ лично — ну,
Альфред три дня размышлял над тем, что услышал, а потом однажды утром проснулся полный решимости повторить подвиг пекаря. Придя в штаб-квартиру с тремя своими лучшими набросками пейзажей Ревеля, он, как и пекарь, сказал адъютанту, что хочет доставить свой подарок в собственные руки командующему. Сопротивление адъютанта было быстро сломлено, когда Альфред предложил ему в подарок один из рисунков. Препровожденный в кабинет, Альфред преподнес свои работы его хозяину со следующими словами: «Пусть это будет небольшим сувениром о вашем пребывании в Ревеле. Я учил балтийских немцев рисованию, и теперь мое единственное горячее желание — обучать своему ремеслу жителей Берлина». Командующий принялся рассматривать рисунки, одобрительно выпятив нижнюю губу. Когда Альфред рассказал ему о недавнем митинге и об «исходе евреев» из аудитории, взгляд командующего еще больше потеплел. Он сам высказался в том смысле, что Альфреду небезопасно оставаться в Эстонии после эвакуации германских войск, и предложил ему последнее свободное место в поезде на Берлин, который «уходит нынче же в полночь».
Домой! Наконец-то он едет домой, в фатерлянд! В свой дом, которого он никогда не знал. Эта мысль вытеснила собою все физические неудобства занявшего несколько суток путешествия к Берлину в промерзшем поезде. По приезде буйная радость Альфреда была несколько омрачена зрелищем поникших войск побежденной германской армии, марширующих по Унтер-ден-Линден. Берлин, как Альфред сразу же ощутил, был городом не в его вкусе, и он почувствовал себя еще более одиноким, чем прежде. Поселившись в приюте для эмигрантов, он ни с кем там не разговаривал, но жадно прислушивался к чужим разговорам. Слово «Мюнхен» было на устах у всех. Туда стекались художники-авангардисты, там множились антисемитские политические группировки. Кроме того, Мюнхен был излюбленным местом встречи радикальных антибольшевистских агитаторов-белогвардейцев. Притяжение Мюнхена было неодолимым, и, убежденный в том, что там ждет его судьба, Альфред уже через неделю ехал в Баварию автостопом на грузовике, перевозившем скот.
Поскольку с деньгами у него было туго, Альфред получал бесплатный обед и ужин в мюнхенском центре для эмигрантов, где вполне достойно кормили, но выдвигали унизительное требование приносить с собой собственные ложки. Мюнхен был открытым, солнечным — переполненный буйной жизнью, битком набитый художественными галереями и уличными художниками: их работы были гораздо лучше, чем его собственные, и все же плохо продавались. Временами его охватывала тревога: на что он станет жить? Где найдет работу? Но по большей части Аьфред оставался безмятежен: уверенный, что оказался в нужном месте, он не сомневался, что рано или поздно будущее раскроет ему свои объятия. В ожидании этого момента он проводил время в художественных галереях и библиотеках, читая все, что мог найти по еврейской истории и литературе, и начал делать наброски книги — «След еврея в перемене эпох».
Пока он изучал еврейскую историю, в текстах то и дело всплывало имя Спинозы. Хотя Альфред оставил в Ревеле все свои пожитки, взяв с собой лишь один чемодан, он все же сохранил свой экземпляр «Этики», но, памятуя о совете Фридриха, не пытался снова ее прочесть. Зато вписал свое имя в библиотечный лист ожидания на другую книгу Спинозы — «Богословско-политический трактат».
Однажды, когда он бродил по улицам Мюнхена, безуспешно пытаясь торговать с рук своими рисунками, удача снова улыбнулась ему: его взгляд случайно упал на здание, на котором висел плакат:
— О, Альфред, тогда вы должны нанести визит моему другу, Дитриху Эккарту, издателю еженедельной газеты
Альфред откланялся и, не тратя времени даром, направился на встречу, изменившую его жизнь. По дороге в приемную Эккарта он пытался купить номер газеты в двух ларьках, но ему сказали, что все экземпляры распроданы. Поднимаясь по ступенькам на третий этаж, где располагался офис Эккарта, он припомнил предостережение Фридриха о том, что импульсивные фанатические поступки могут погубить его. Но, выбросив этот совет из головы, Альфред распахнул дверь, представился Дитриху Эккарту, упомянул Эдит и выпалил:
— У вас найдется работа для борца с Иерусалимом? Я всецело предан этому делу и буду сражаться, пока не паду на поле боя!
ГЛАВА 15. АМСТЕРДАМ, июль 1656 г
Двумя днями позже, когда Бенто и Габриель готовили лавку к открытию, мальчик в кипе подбежал к ним, остановился, переводя дух, и выдохнул:
— Бенто, рабби хочет поговорить с тобой! Прямо сейчас! Он ждет у синагоги.
Бенто не удивился: он уже ждал этого приглашения. Он неторопливо убрал метлу, отпил последний глоток кофе из своей чашки, кивком попрощался с Габриелем и молча последовал за мальчиком к синагоге. С выражением мрачной озабоченности на лице Габриель встал на пороге и смотрел, как их фигуры удаляются, делаясь все меньше и меньше.
В своем кабинете на втором этаже синагоги рабби Саул Леви Мортейра, одетый как процветающий голландский бюргер — в штаны из верблюжьей шерсти, куртку и кожаные башмаки с серебряными пряжками, — раздраженно постукивал пером по столу, ожидая Баруха Спинозу. Высокий, внушительный 60- летний мужчина с острым, как спица, носом, наводящим страх взором, сухими губами и хорошо ухоженной седой бородкой, рабби Мортейра мог претендовать на самые разные звания — почитаемого ученого,
