Мастер игры в го

согласится, перестает спорить, но все равно сделает все по-своему. И корреспонденты, и чиновники из Ассоциации го оказались никудышными дипломатами, их переговоры ни к чему не привели. Ясунага Хадзимэ, игрок четвертого дана, приятель Отакэ, хорошо знал его характер и потому вызвался уладить дело, но и у него ничего не получилось.

Поздно вечером из Хирацука приехала жена Отакэ с малышом на руках. Она уговаривала мужа, плакала. Слезы не мешали ей сохранять теплоту, душевность и логику речи. Ее манера убеждения ничуть не напоминала интеллектуальные беседы. Слова, как и слезы, шли от сердца, и я, свидетель этого_л восхищался женой Отакэ.

Жена Отакэ была дочерью хозяина курортной гостиницы в городке Дзигоку-дани в провинции Синею. История о том, как Отакэ и У Циньюань уединились в Дзигоку-дани и разработали там совершенно новую группу дебютов, широко известна любителям го. Я слышал, что жена Отакэ с юных лет была красавицей. О том, что домовитые сестры из Дзигоку-дани очень красивы, мне рассказал один поэт, которому доводилось спускаться в долину из Сига Такахара.

Когда я увидел ее в Хаконэ, она показалась мне неприметной услужливой женщиной. Я был несколько разочарован, но в облике матери с малышом на руках, настолько преданной семейным заботам, что ей некогда было следить за своей внешностью, оставалось что-то от ее детства в затерянной среди гор деревушке. В этой женщине сразу угадывался живой ум. А малыш, которого она держала на руках, был необыкновенным — таких замечательных детей мне видеть не приходилось. В восьмимесячном мальчике было своеобразное достоинство, казалось, в нем проявляется бойцовский дух отца. Малыш был светлокожим, от него веяло свежестью.

Через двенадцать лет после описываемых событий жена Отакэ как-то при встрече со мной сказала: «Вот это и есть тот самый мальчик, о котором вы так хорошо написали». Она повернулась к подростку и объяснила ему: «Когда ты был совсем маленьким, господин Ураками похвалил тебя и написал о тебе в газете».

Отакэ сдался. Он не мог упорствовать, когда жена с ребенком на руках уговаривала его и проливала горькие слезы. Отакэ очень любил свою семью.

После того как Отакэ согласился продолжать игру, он всю ночь не мог уснуть. Он страдал. В пять часов утра, тяжело ступая, он ходил взад и вперед по гостиничному коридору. Нарядившись в такой ранний час в кимоно с гербами, Отакэ лег на диван в большом зале, недалеко от входа, и безуспешно пытался уснуть.

26

Утром 10 августа состояние Сюсая не ухудшилось, и врач разрешил ему играть. Однако его щеки ввалились, слабость бросалась в глаза. Когда у него спросили, где будет сегодняшняя игра, в главном корпусе или во флигеле, он ответил: «Я уже не могу ходить, так что…» Но еще раньше Отакэ жаловался, что в главном корпусе ему мешает сосредоточиться шум водопада, и поэтому мастер в конце концов сказал, что играть они будут там, где захочет Отакэ. К счастью, водопад оказался искусственным, поэтому его решили отключить и играть в главном корпусе. Когда я услышал слова мастера, меня охватило смешанное чувство грусти и раздражения.

С головой погрузившись в партию, Сюсай словно покидал этот мир, все передоверив организаторам. Когда из-за его болезни возникали осложнения, мастер оставался равнодушным, будто все это его не касалось.

10 августа, впервые за весь матч, установилась по-настоящему летняя погода. Накануне светила яркая луна, а утром — жаркое солнце. Тени стали резкими, облака сияли. Шелковица распустила свои листья. На черной накидке-хаори Отакэ пояс казался ослепительно белым.

— Все-таки хорошо, что погода наконец установилась, — сказала жена Сюсая. Она заметно похудела. Жена Отакэ от недосыпания была бледна. Их уставшие лица осунулись, и лишь глаза светились беспокойством. И та, и другая не находили себе места в тревоге за мужей, каждая была поглощена своими заботами.

Летний свет, врывавшийся в комнату, был таким ослепительным, что мастер, сидевший спиной к улице, превратился в какой-то темный зловещий силуэт. Никто из присутствовавших не поднимал головы и не смотрел на него. Даже Отакэ, который обычно любил пошутить, в тот день не проронил ни слова.

Неужели даже в таких условиях необходимо продолжать матч? Ведь это неминуемо отразится на игре! Мне было жаль мастера. Писатель Наоки Сандзюго[28] незадолго до своей безвременной кончины писал в необычном для него романе под названием «Я» следующее:

«Завидую тем, кто играет в го. Ведь игра в го, если считать ее бесполезным пустяком, бесполезна, как ничто другое, если же высоко ценить ее, то по ценности ничто с ней не сравнится».

Помню у Наоки дома жила сова, с которой он разговаривал: «Ну, как ты? Не устала от одиночества?» Сова терзала валявшуюся на столе газету, рвала ее в клочья. В газете была напечатана партия мастера Хо-нинобо и У Циньюаня, которую из-за болезни мастера так и не удалось закончить. Наоки размышлял об удивительных чарах игры в го, о чистоте борьбы в этой игре, а также старался определить ценность своего литературного труда «для масс». И вдруг безо всякой связи с предыдущим сказал:

«Я очень устал. Сегодня до девяти вечера я должен написать тридцать страниц, а уже пятый час. Ну и что? Почему бы не повозиться денек с совой? Ведь я работаю не для себя, я работаю ради журналистики и ради семьи. И та и другая ко мне равнодушны».

Наоки Сандзюго и познакомил меня с мастером Хонинобо и У Циньюанем.

В облике Наоки незадолго до смерти было что-то потустороннее, и вот сейчас в сидевшем перед нами мастере тоже было что-то не от мира сего.

Тем не менее в тот день партия продвинулась на 9 ходов. Когда Отакэ думал над 99-м ходом, настало время записи хода — 12.30. Сюсай отошел от доски, оставив Отакэ в одиночестве. Неожиданно, впервые за весь день, послышался смех. Мастер, спокойно затягиваясь сигаретой, сказал: «Когда я был учеником, с сигаретами было трудно, я курил трубку… Если в, трубку попадала какая-нибудь труха из кармана, все равно курил, она не мешала».

Подул свежий ветерок. Так как мастера возле доски не было, Отакэ сбросил накидку-хаори.

Когда партия наконец была отложена и все разошлись по своим номерам, мастер, к моему удивлению, сел играть в сёги. Его партнером был Онода. За сёги последовала партия в маджонг.

Я не смог усидеть в гостинице и сбежал в «Беседку блаженства» в Тоносава. Там я написал очередной репортаж и на следующее утро уехал в Каруидзава, где с семьей снимал летнюю дачу.

27

Мастер, казалось, был одержим игрой. Было очевидно, что сидеть и играть в наглухо закупоренной комнате вредно для его здоровья, но он, несмотря на плохое самочувствие, не придавал этому никакого значения. Возможно, для того, чтобы отвлечься от партии в го, мастеру требовалась игра, и ничто другое. На прогулки он не ходил.

Люди, для которых игра — профессия, чаще всего любят и другие игры, но у Сюсая отношение к ним было особенным. Он играл не для развлечения и не чувствовал меры. В игре он был упорен, и казалось, мог играть без конца, изо дня в день, не зная отдыха. Он не отвлекался от игры, не выказывал никаких признаков скуки, — демон игры терзал его неотступно. Видеть это порой было страшно. Играл ли он в маджонг или на бильярде, неважно: он забывал обо всем на свете, точно так же, как и за игрой в го. Партнеры его нередко тяготились, но сам мастер был невероятно серьезен, и упрекнуть его было невозможно. Это были не грезы наяву, как бывает у других людей — казалось, мастер мысленно уходил куда-то далеко-далеко.