просушивает эти вещи, старшая сестра думала, что она носила их сама, когда была маленькой. Старшей сестре рассказала об умершей тётка. По мнению тётки, сестра стала достаточно взрослой, — не станет подавать виду, что знает о горе, постигшем родителей. Рассказ тётки привёл сестру в шок, и хотя она обещала никому о том не рассказывать, она посвятила в тайну и младшую сестру, сделав её своим товарищем по родительскому несчастью.
Разумеется, наступило и такое время, когда вся эта история перестала быть секретом, но для обеих дочерей смерть их сестры всегда оставалась темой полузапретной. Поэтому и её одежда имела для них особый смысл.
— Но ты же не знаешь, кто у тебя будет.
— Думаю, что девочка, — решительно отрезала старшая. — Мама сказала, что у меня такой вид, что должна девочка родиться. И потом, у нас в семье всегда девочек больше было.
— А ты не побоишься одевать её в эту одежду?
— Да ну! Кто сейчас об этом думать станет? А люди пусть говорят, что хотят.
— Да, теперь таких чудесных вещей уже не делают, — сказала младшая и почувствовала зависть. Ей было жалко, что эти вещи достались не ей.
— Ты и рожать домой не придёшь?
— Вряд ли. Муж на войне, я должна у нас дома быть.
Старшая сестра счастливо засмеялась, но тут же посерьёзнела. «Послушай, мы же не знаем даже имени нашей сестрёнки. Помнишь, я даже когда-то думала, что если у меня родится дочь, назвать её именем. Сделав вид, что мне ничего такого не известно. Вот бы родители удивились! Но это даже хорошо, что мы не знаем, как её звали. Имя не выбирают из жалости. Это как-то по-детски. Пусть уж лучше он там на фронте сам решает. А я что — я женщина, мне лучше этого не касаться».
Младшая сестра утвердительно кивнула.
«Когда в следующий раз придём к тебе, надену дочке что-нибудь из этого. Давай поправляйся. Мать сказала, что если внучка станет носить эти вещички, то и ты тоже поправишься. Может, она что и не так говорит, но она у нас добрая».
У младшей сестры потоком полились слёзы. Она закрыла руками лицо. Старшая сестра бросилась её утешать, потом стала сетовать на её болезнь. Странным образом это успокоило младшую сестру. Кроме любви, она больше ничего не чувствовала. И было ей светло.
Однако по мере просветления она ощущала, как печаль заполняет её. Это были страдания любви — оттого, что ни она сама, ни мать, ни сестра не понимают ничего. И пусть даже она сама обнимет их, сил её мало — и она разожмёт объятия. А мечтает она только о том, чтобы обнимали её. И даже её крошечная старшая сестра не понимает этого.
Но — всё равно — её любовь достигала Неба, а сама она высоко простирала ладони, моля о том, чтобы оно защитило и мужа сестры, и их будущего ребёнка, и всех, всех, всех…
Лоскутки
Мияко никак не думала, что станет перешивать кимоно, которое она носила, когда ей было четырнадцать лет. На днях она стала перебирать зимние вещи и достала его со дна старого сундука. Ей помнилось, что ворот был узковат, но Мияко всё же постирала кимоно. Вчера она погладила его, примерила — оказалось, что кимоно ей почти впору. Только рукава коротковаты. Но с этим можно справиться.
Рукава были чуть длиннее подкладки. Разложив кимоно, Мияко пробормотала: «Всё правильно, так оно и должно быть». Кимоно сшили, когда они уже переехали в Токио. Много позже мать объяснила, что есть два способа сажать рукава на подкладку. В Киото подкладку делают чуть длиннее рукава — они не так ветшают. А в Токио их делают вровень или же рукав делают длиннее. Конечно, вещи нужно беречь, но молоденькой девушке следует думать о другом. Так сказала мать.
С тех пор Мияко стала замечать, что сама мать во всём придерживается обыкновений Киото. В ней жила женщина прежних времён, от неё веяло теплом и домом.
Красная подкладка из шерстяной фланели потеряла первоначальный цвет, но этот цвет был ей всё равно так дорог. «Лицо» рукавов было точно из такого же материала, но с ярким цветочным рисунком. Рисунок самого кимоно представлял собой сочетание лиловых и жёлтых полос. Кимоно было порядком поношенным, от стирок шерсть местами скаталась, но ткань оставалась всё ещё крепкой. В этом кимоно зима не страшна, а рукава можно и подправить. Мияко достала ящик, в котором хранились лоскутки тканей. Вообще-то, ящик предназначался для хранения мужской одежды, но ещё в школе Мияко обклеила его цветными бумажками и стала считать своей собственностью.
И вот из этого ящика Мияко выложила на колени обрезки материи. Лоскутов европейских тканей там было больше, чем японских. Мияко не нашла ничего подходящего, чем можно было бы надставить рукава. Потом решила, что следует посмотреть повнимательнее. Уселась поудобнее, чтобы можно было рассматривать эти лоскутки без спешки.
С каждым из них было связано какое-то воспоминание. Ей было покойно думать о прошлом, хотя она прожила не так долго, чтобы этих воспоминаний было много. Мияко воскрешала прошлое, и оттого на душе становилось светлее.
Мияко вспомнила свою подружку из Киото. У неё был альбом, в который были вклеены лоскутки от каждого кимоно, которые она когда-либо носила. Начиная с самого детства. И под каждым лоскутом было написано, сколько ей было в то время лет. Когда подруга показала альбом Мияко, та ей позавидовала. Эта красивая девочка показалась Мияко ещё симпатичнее. Её мать придумала такой альбом потому, что сама она увлекалась историей одежды и коллекционировала старые кимоно. Когда Мияко рассказала об альбоме матери, та удивилась и сказала, что, пожалуй, такой альбом хранит воспоминания лучше, чем любые фотографии, и когда девочка вырастет, ей будет так умилительно рассматривать его.
— Мне такая мысль никогда не приходила в голову. А теперь уже поздно. Нужно было мне и для тебя такой альбом завести.
— Так давай всё-таки сделаем его. Пусть там хоть новые платья будут. Да и старые лоскуты у нас, наверное, тоже сохранились.
Отец слышал их разговор. «Да ну вас! Никто так не делает!» — выпалил он. Мать молча взглянула на отца. «Что вы там придумали! Эта девчонка и так никак не повзрослеет».
Мияко тогда не понимала, за что отец рассердился на них. Но теперь ей казалось, что она догадывается. Нельзя, чтобы воспоминания поглощали тебя целиком. Нельзя, чтобы прошлое хватало тебя за руку. А ещё важнее то, что в беспорядочных лоскутах Мияко не было и намёка на что-нибудь тёмное, каждый из них напоминал только о счастье и свете. И неважно, что это были радости самого обычного человека. А красивый альбом подруги Мияко свидетельствовал о каком-то глубоко затаившемся несчастье и обделённости. То есть в каком-то смысле он являлся сокровищницей печали.
В комнату заглянула мать. Мияко чуть покраснела.
«Перешиваешь? Ты у меня мастерицей стала! Рукава надставить нечем? Что-нибудь придумаем. Поройся-ка в моих тряпках».
Мияко принесла корзинку и поставила её перед матерью. Та подняла крышку и стала ловко перебирать лоскуты — будто ассигнации считала. «Вот тебе на рукава, вот тебе на подкладку», — сказала она, доставая фланельку в мелких хризантемах и кусок красной хлопковой ткани. Мияко взяла их и рассмеялась.
— Тебе не нравится?
— Нет-нет. Просто я смотрела на тебя и думала, что в твоих тряпках что хочешь найти можно.
— Это потому, что я уже такая старая.
Мать смотрела на Мияко — она замеряла рукава. Потом спросила с самым невинным видом: «А ты Таяма до сих пор пишешь?»
«Пишу. Раз в месяц», — ответила дочь, уменьшив количество посылаемых ею писем ровно в три раза.
