2
Однажды в конце февраля, когда дождь, ливший три дня подряд, прекратился, перед самым заходом солнца, окрасившим облака в нежно-розовый цвет, в их доме появилась Тикако Куримото. Она принесла чашку черного орибэ.
— Вот принесла памятную вам чашку, — сказала Тикако.
Она вынула ее из двойного футляра, подержала в руках, еще влажных от дождя, полюбовалась и поставила перед Кикудзи.
— Самое время пить из нее чай. Обратите внимание на рисунок — это папоротник-орляк…
— Принесли чашку, когда я уже успел о ней позабыть. Обещали ведь сразу принести, в тот же день. Я уж решил, что вы раздумали.
— Эта чашка предназначается для ранней весны, зачем было приносить ее зимой? Да и не хотелось мне с ней расставаться, знала ведь я, что она ко мне больше не вернется. Странно, наверно, вам слышать, если я скажу, что мне трудно с ней расстаться…
Юкико подала простой чай.
— Боже мой, Оку-сан, не стоило вам беспокоиться! — церемонно произнесла Тикако. — Ведь вы, Оку- сан, всю зиму занимались домашним хозяйством одна, без прислуги, правда? Удивительно, как вы выдержали…
— А нам очень хотелось пожить вдвоем, без посторонних, — ответила Юкико, удивив своей откровенностью Кикудзи.
— Ох, извините уж меня за глупый вопрос, как неудобно получилось! — всплеснула руками Тикако, изобразив на лице полное понимание. — Оку-сан, вы, наверно, помните этот орибэ? Я думаю, у вас с этой чашкой связана масса воспоминаний. Я просто не могла придумать лучшего подарка.
Юкико вопросительно взглянула на Кикудзи.
— Оку-сан, — продолжала Тикако, — прошу вас, пересядьте поближе к хибати и к нам поближе!
— Сейчас!
Юкико пересела к хибати, совсем рядом с Кикудзи. Их локти почти соприкасались.
Кикудзи, едва сдерживая смех — и почему ему вдруг стало смешно? — сказал:
— Нет, подарок меня не устраивает. Я же просил вас продать!
— Как вам не стыдно, Кикудзи-сан! Неужели вы думаете, что я смогу продать вам чашку, полученную в подарок от вашего отца?! Так низко я еще не пала! — прямо в лоб заявила Тикако. — Оку-сан, давненько я не имела удовольствия видеть, как вы исполняете чайную церемонию. И скажу откровенно, никто из моих учениц не делает этого с такой грацией и таким благородством, как вы. У меня так и стоит перед глазами чайная церемония в храме Энкакудзи, когда вы впервые подали чай Кикудзи-сан в этом вот орибэ.
Юкико молчала.
— Прошу вас, приготовьте чай и подайте его вашему супругу в этой чашке, чтобы я знала, что не зря ее принесла.
— Но у нас нет никаких принадлежностей для чайной церемонии, — ответила Юкико, не поднимая глаз.
— Да будет вам!.. Для этого достаточно одной щеточки.
— Да…
— Прошу вас, берегите эту чашку!
— Хорошо…
Тикако взглянула на Кикудзи.
— Говорите, нет никаких принадлежностей, но кувшин-то сино, наверно, есть?
— Да, но он служит у нас вазой для цветов, — поспешно ответил Кикудзи.
Кувшин сино, память о госпоже Оота, Кикудзи не осмелился продать. Он находился здесь, в их новой квартире, но его убрали подальше в шкаф и словно бы забыли о нем. У Кикудзи затрепетало сердце, когда Тикако упомянула о кувшине.
Потом он вместе с Юкико вышел в переднюю проводить Тикако.
Она с порога взглянула на небо.
— Хорошо-то как! Потеплело… А небо… Будто небо над Токио отражает весь городской свет…
С этими словами Тикако направилась к выходу. Ее вздернувшееся вдруг плечо вздрагивало при каждом шаге.
Продолжая сидеть в передней, Юкико сказала:
— «Оку-сан» да «Оку-сан»… Нарочно она что ли! Противно ведь…
— Да, противно. Теперь, наверно, перестанет к нам ходить… — Кикудзи постоял еще в передней. — Но про небо она хорошо сказала — будто небо над Токио отражает весь городской свет…
Юкико поднялась и, открыв дверь передней, посмотрела на небо. Хотела уже закрыть, но, увидев, что Кикудзи тоже смотрит, спросила:
— Можно закрыть?
— Ага…
— А правда, очень потеплело.
Они вернулись в столовую. Юкико убрала чашку орибэ. Кикудзи предложил прогуляться.
Они шли по кварталу особняков. Улица поднималась в гору. В безлюдном месте Юкико сама взяла Кикудзи за руку. Ее ладонь стала жестче, огрубела от холодной зимней воды, хоть она и ухаживала за руками.
— Вы ведь купите эту чашку, не примите ее в подарок? — вдруг спросила Юкико.
— Да, эта чашка продается.
— Ну да, я так и думала, что она принесла ее продать.
— Нет, не то. Я продам чашку. Торговцу чайной утварью. А полученные за нее деньги отдам Куримото.
— Как продадите? Зачем?
— Ты же слышала, Юкико, историю этой чашки. И сегодня и тогда, на чайной церемонии в храме Энкакудзи, Тикако сказала, что чашку ей подарил мой отец. А раньше она принадлежала семье Оота. Чашка с такой судьбой…
— Для меня подобные вещи не играют никакой роли. Если чашка действительно хорошая, почему бы вам ее не оставить?
— Чашка, безусловно, хорошая, даже очень хорошая. Поэтому и хочется, чтобы она попала в хорошие руки. Знающий, добросовестный торговец сумеет ею распорядиться, а для нас, для меня она пропадет без вести…
Эти слова из письма Фумико невольно вырвались сейчас у Кикудзи. Ведь именно из-за Фумико он и добивался, чтобы Тикако Куримото отдала ему эту чашку.
— У этой чашки своя судьба и своя собственная прекрасная жизнь. Пусть она и живет своей жизнью, без нас. Правда, в это «без нас» ты, Юкико, не входишь, но… Понимаешь, прекрасная и совершенная в своей красоте чашка сама по себе не может вызывать горьких мыслей и нездоровых чувств, и, если у кого- либо возникает нечто подобное при взгляде на эту чашку, виновата не она, а наши воспоминания. Мы смотрим на нее нехорошо, тяжелым взглядом. Я говорю «мы», но подразумеваю всего пять-шесть человек. А ведь, наверно, на протяжении столетий многие люди смотрели на нее ясным взглядом и радовались и берегли ее. Ей, должно быть, лет четыреста, значит, то время, в течение которого она принадлежала моему отцу, господину Оота и Куримото, по сравнению с ее возрастом — мгновенная тень промелькнувшего легкого облачка. Так пусть она перейдет в руки не омраченного воспоминаниями обладателя. Пусть живет и сохраняет свою красоту и после нашей смерти.
— Да-а?.. Может быть, ее все-таки не продавать, если вы так о ней заботитесь? Впрочем, мне-то все равно.
— Мне же не жаль с ней расстаться. Я нисколько не дорожу этой чашкой. Просто мне хочется смыть с нее наши нечистые следы. Как-то противно оставлять ее в руках Куримото. Хотя тогда, в чайном павильоне храма Энкакудзи, чашка была сама по себе. Она играла свою собственную роль независимо от связанных с ней неприглядных человеческих отношений.
— Звучит так, словно чашку вы ставите выше человека.
