в этом сезоне, но она ходила на все домашние матчи. Она умела слушать и не задавала глупых вопросов. Фанаты, знал Брэндон, любят задавать глупые вопросы. Сначала ему нравились все болельщики — все, кто любит игру, казались ему хорошими людьми, а если им нравилось, как играет Брэндон, они казались ему ещё лучше. Но в конце концов от них устаёшь — по крайней мере, устаёшь от двух типов болельщиков. Первый тип — те, кто ничего не знает, они хихикают и подталкивают друг друга, спрашивают, кто это там, не Брэндон ли Доминго, и говорят, что правда же, как здорово быть профессиональным футболистом, и какой классный гол он заколотил «Порт-Вейлу», хотя на самом деле мяч тогда влетел в ворота всего-навсего рикошетом от твоего колена, да и то потому, что вратарь в этот момент думал о чём угодно, только не о футболе. Вторым типом были всезнайки, которые видели Стэнли Мэтьюза, когда тебя ещё и на свете не было; они могли очень подробно рассказать тебе, в чём проблема твоего клуба, твоего начальства, а в первую голову, твоя и твоей игры. Они расскажут, играешь ли ты слишком глубоко, или слишком рвёшься вперёд, совсем не бываешь в центре или боишься уйти из центра, держишь мяч чересчур долго или торопишься от него избавиться. Порой Брэндону казалось, что только такие болельщики и ходят на матчи. Футбол, в любом случае, был проще, чем они о нём думали. Ты много тренируешься, выходишь на поле и выкладываешься по полной — так каждую неделю; футбол — это работа, работа, которая должна нравиться, и каким бы докой в ней ты ни стал, всегда будут люди, которые умеют делать её лучше тебя. Так, по крайней мере, видел игру Брэндон.
— Ты расстроился оттого, что они тебе свистели?
— Нет. Да. То есть, тогда-то нет, потому что концентрируешься на игре и не хочешь доставлять им удовольствие. А вот потом… да, потом это немножко понижает настроение.
— Зачем они это делали?
— Наверное, им не понравились мои светлые волосы и большие голубые глаза, — сказал Брэндон.
Это немножко разрядило обстановку. Он словно бы говорил: видишь ли, я темнокожий, может, ты этого до сих пор не заметила, но я считаю, что должен тебе об этом сказать. А когда она стала смеяться вместе с ним, это словно бы значило: как мило, что ты об этом сказал, я вроде как видела, что с тобой что- то не так, но всё не могла догадаться, в чём дело.
Брэндон поднялся с места.
— Хочешь джин-тоника с лимоном и со льдом? — поддразнил на этот раз он её.
— «Драмбуйе» с лимонадом, — ответила она, и они засмеялись. В «Альбионе» ему явно нравилось больше, чем у Бенни. И сказать по правде, его не так уж тянуло в «Пальму».
Они сидели чуть не до самого закрытия, и Брэндон думал: а ты симпатичная девчонка. Будут, конечно, трудности, но ты мне нравишься.
— Ты после игры, наверное, чувствуешь себя очень усталым?
— По всякому. Когда проигрываешь, конечно, да. Ни на что смотреть не хочется. Ждёшь-не дождёшься понедельника, чтобы начать тренироваться. А если выигрываешь, так, кажется, через полчаса опять можешь выйти на поле. Подъём какой-то чувствуешь, что ли. Не знаю.
— Что ж, я рада, что ты сегодня выиграл.
— И я рад. Нам позарез нужны были эти три очка.
Она живёт рядом с Твифорд-авеню, не подбросит ли он её? Конечно, сказал он, не обращая внимания, что она не сказала «поедет» или «заедет» или ещё что-нибудь в этом роде. Но когда он включил мотор, она сказала: кофе у меня нет, но есть «Драмбуйе» и холодный лимонад.
— В чужой монастырь… — сказал Брэндон со смехом.
Они сидели на кухне и — что верно, то верно — пили больше, чем надо бы. Мэгги смешивала коктейли, и Брэндону казалось, что каждый новый был крепче предыдущего. На четвёртом он сказал:
— Эй, а тут вообще есть лимонад?
Она подошла, села к нему на колени, потрепала его по щеке и сказала:
— Неужели этот могучий центрфорвард просит лимонадику?
Брэндон подумал, я не центрфорвард, зачем она меня так называет. Ему вдруг показалось очень важным ей это разъяснить.
— Я не центрфорвард, — очень серьёзно проговорил он, — я даже не чистый нападающий. Просто я забиваю голы.
— О, так ты забиваешь голы? Что ж, классно забиваешь!
Брэндон засмеялся, но ему было неловко. Она взяла инициативу в свои руки, она сидела у него на коленях; он стеснялся этого, но ему всегда было немного не по себе с белыми девчатами. Они-то, конечно, считали, что он эдакий мачо, и жаждали, чтобы он станцевал лимбо прямо у них на кровати, но на деле он вовсе таким не был. Он до сих пор даже не погладил её бедро, а ведь оно было совсем рядом с его рукой, а юбки на ней почти что и не было. В тот «Драмбуйе» явно надо было добавить ещё лимонаду. Вся штука была в том, что она ему и в самом деле нравилась.
— Всё хорошо, — шептала она, склоняясь всё ближе к нему, пока её голова не оказалась у него на плече, а губы — совсем рядом с его ухом. — Всё хорошо. Осталось только пойти в постель.
Он кхекнул.
— Правда? А я думал, это только для взрослых.
Она соскочила, потянула его вон из кухни, втолкнула в спальню и исчезла, прикрыв за собой дверь. Сначала он не вполне сообразил, что происходит, — может, она решила спать на диване? — но как бы то ни было, здесь была спальня, здесь была кровать, и здесь он вроде как должен был спать. Поэтому он разделся, залез в постель, понюхал простыни и подумал: что ни говори, Брэндон, а день удался, три очка и хорошенькая девушка — это лучше, чем проигрыш и суходрочка, разве нет? Он не знал, выключать ему верхний свет или нет. Может, лучше выключить и зажечь лампу? Ещё он не знал, будет ли сегодня спать один. Парни, наверное, до сих пор зависают у Бенни. Он надеялся, что Дэнни Мэтсон не станет его дожидаться. Он хорошо относился к Дэнни, но с тех пор, как с ним случилась та неприятность, они отчего-то стали реже видеться. Надо бы ему о нём позаботиться. Ему, должно быть, ой как не сладко. Может, у Мэгги есть подружка, которой нравятся загипсованные футболисты?
Слышен был приглушённый звук бегущей воды, потом дверь закрылась, открылась другая.
— Помнишь, в пабе, — сказала она.
— Что?
— Мы говорили о матче, и я сказала, что мне показалось, ты не знаешь, куда его девать.
— Да.
— Ну теперь-то ты знаешь, — и она прижалась ещё теснее.
— Гадкая девчонка, — сказал он, шлёпая её по попке и впервые за всё время целуя — не очень точно, потому что света-то ведь не было. — Гадкая ты гадкая. Иди, помой рот с мылом.
— Или чем-нибудь ещё, — отвечала она.
Она скользнула рукой под одеяло, взяла его член, и он явственно услышал этот крик: «Брэндон — пидор, Брэндон — пидор». А ну-ка, скажи им, Мэгги, скажи!
Да, подумал Брэндон, когда она ввела его в себя, это очень хорошо. Очень. Хорошее продолжалось, потом Брэндон подумал: ох. Потом снова было хорошо, и снова Брэндон подумал: ох, и на этот раз немножко засмеялся, потому что она вонзила ногти ему в рёбра, и это тоже была часть игры. В следующий раз было намного больнее, и он сказал: «Ох, знаешь, это ведь больно».
Она не ответила. Было темно, занавески были плотные, она больше не говорила никаких непристойностей, они просто трахались — молча, в полной темноте. Совсем близко друг к другу, и каждый сам по себе, подумал Брэндон, но ему не очень-то хотелось думать, и они просто продолжали трахаться.
Через какое-то время они стали двигаться активнее. Она ещё сильнее вцепилась ему в рёбра, и он прошептал: «Мэгги», но она словно бы его не слышала. Она взяла его за уши и как бы стала руководить его движениями, словно поводья держала, и это тоже было очень мило, пока она вдруг с силой не потянула к себе его голову, он ударился лбом о её нос и услышал хруст — ему даже показалось, будто он столкнулся
