Так вот. После бессонной ночи я уже стою в раздевалке пригородного дворца спорта, с руками, туго перевязанными пятью метрами бинта «вельпо»{86}, в майке марки «кораблик»{87} (любители не имеют права выступать с обнаженным торсом), на ягодицах — трусы Роже, на яйцах — раковина Роже (Роже всегда был экипирован с иголочки, старики оставляли ему целиком всю получку), на ногах — матерчатые опорки (у Роже сорок первый, а у меня сорок четвертый, поэтому я не мог надеть великолепные совсем новые боксерские ботинки Роже…). Паника зверская. Не от того, что разобьют мне ряшку, а что буду выглядеть идиотом. Наступает моя очередь. Пробираюсь через толпу. Под током, эти вампиры! Возбуждают тебя на ходу: «Защищайся, парнишка, я на тебя две сотых поставил». Бабы щекочут мне бицепсы, закатывают глаза. Хищницы. Ринг. Свет на тебя давит сверху, вертикально, пришпиливает к квадрату. Садишься. Глазеешь на парня, в углу напротив. Вид у него злой, сволочь! Бицепсы молотобойца. Жестокая мордашка шпаны. Это мое кино: ребята потом мне сказали, что у меня самого был вид зверского убийцы. Вот что такое мандраж! Маленький Жан щебечет мне что-то в ухо. Просовывает руку, чтобы проверить, на месте ли раковина. Влепляет мне в рот мастику для десен, которую тоже дал Роже (делается это по мерке, цена зверская!). Рефери подает знак. Поехали. Бормочет молитвы. Да, мсье, согласен, мсье, разойтись по углам. Гонг. Значит, уже…
Проверим стойку. Носки внутрь, — пружинно стоять на носках. Задняя нога полусогнута, вес на ней целиком. Голова защищена перчатками. Спина колесом, грудь вогнута, левое плечо — перед лицом. Ни одной трещины. Крепость. Чуть-чуть подпрыгиваю, не раздвигая рук. Верчусь вокруг него, чтобы проверить, как он работает ногами. Плохо работает. Стоит полностью на ступнях. Крутится вокруг себя шагами, а не прыжками. Делаю сразу прыжок вправо, значит, к его левой, — так я и думал, — щека настежь. Пробую слева, и сам не верю, быть не может, боксер ведь, бросаю короткий прямой, небось он его не примет, было бы слишком просто… Но он его принял! Прямо в морду, старик! В щеку, со стороны, он теряет равновесие, делает три шага, чтобы удержаться, как крабы. А я — как мудозвон. Надо было бы мне продолжить, удвоить с левой, а потом, шмяк, правой. Тебя бы на мое место! Запустил я свой первый удар — он так и причалил. Точно, как я задумал! Первый мой свинг! Зал ревет. Рев огромный, страшенный, как шторм в скалах.
Но тут он обиделся, — пошло труднее. Рванулся он на меня, — пришлось парировать, спрятаться за перчатки. Тогда этот гул шторма растет, растет, на этот раз против меня… Думал, что будет страшно. Но нет, вовсе нет. Я разозлился. Стал выкладываться. И видел, как удары доходят, медленно, медленно, у меня в десять раз больше времени, чтобы парировать и рассчитать, как я ему влеплю ответный, точно наметить место… Даже смотрел в глаза, не отрывал от них взгляда, я видел его мысли в тот самый момент, когда он их думал, я думал вместе с ним, до него… Какая чудо-игра!
Ничто так не утомляет, как молотить кулаками. Через минуту я задыхался, сердце мое так и хотело выпрыгнуть через зияющий рот, грудь жгло, руки отяжелели, я посылал свои удары замедленно… А этот проклятый гонг все никак не звонит!
Бой был тяжелым, и победу присудили мне. По очкам. Выдержал все три раунда. Некоторые зрители были не согласны, наверняка приятели того парня, он был ведь там в своей вотчине. Возмущенный таким подходом, я обращаюсь к трибунам: «Спускайтесь сюда, разберемся!» Скандал. Вопли. Судьи грозятся меня дисквалифицировать. Маленький Жан облаял меня потом в раздевалке. Оказывается, так не делают. Как скажешь.
Жан-Жан, Роже, Бубуль и другие выступали против своих мужиков, а потом мы вернулись домой, я весь довольный, — гора с плеч!
Холод был жуткий. Роже, которому больше нечего было делать, отправился вместе со мной за шампиньонами. И слава богу! Убийственная наледь полирует шоссе, на ногах не устоять, а надо еще удерживать эту проклятую телегу, которая скользит на железных своих ободах, — колесам крутиться не надо. Один из нас всегда на брюхе, если не оба. Ладно. В конце концов возводим телегу на самый верх плоскогорья Аврон. Нагружаем. А теперь — спуск штопором до Мальтап. Плачу за въезд. Ночь уже наступила совсем, а вместе с ней и туман, — хоть ложкой хлебай. Ног не видно. Длинный прямой спуск устремляется в небытие, размеченный грустными фонариками, затянутыми синим, очень красивая картина, типа подожди минутку, я сейчас выброшусь из окна. Придется осилить такое?
Сменяемся мы в оглоблях. Тащить невозможно, ноги разъезжаются, проскальзывают назад, под телегу. Тогда напарник начинает вращать колесо, вручную, спица за спицей. Продвигаемся постепенно, сантиметр за сантиметром. Фонарик, конечно, не захватили — рассчитывали вернуться до темноты. И конечно же — на тебе: когда была моя очередь вращать колесо, согнувшись в три погибели, с оттопыренным задом, туман превратился в автобус и въехал мне прямо в мякоть, подхватил за левое плечо, швырнул под колесо, я — плашмя, автобус остановился прямо перед тем, как по мне шаркнуть. Телега — вверх тормашками, все шампиньоны — в кювете. Шофер автобуса в замешательстве. Пассажиры набивают свои карманы. Я гребу на пузе, рот полон крови, подняться никак не могу, дышать тоже, — боль адская. С Роже все в порядке.
Подходят легавые и говорят о больнице, хочу проорать, что нет, выплевывая сгустки крови. Роже говорит, что я живу совсем рядом, — они смягчаются.
Ну и лицо же было у папы, когда он увидел меня на носилках! Бедный мой папа. А лицо мамы, когда она вернулась с работы… Короче. Продавлены три ребра, легкое немного помято, рука вся черная, от плеча до пальцев, синяки повсюду, но — ничего серьезного. Две недели в постели. Роже приносит мне книжонки.
Дней через восемь Нино Симонетто возникает в моей комнате с перекошенной рожей. Полдень. Нино кричит:
— Франсуа, крытый рынок рухнул!
И в самом деле, мне послышалось что-то вроде шума, тяжелого, жирного, мягкого. Так это оно и было!
— Полно убитых! Вопли вовсю, ты не представляешь! Везде кровь! Бегу обратно, помогать.
Крытый рынок в Ножане — это огромный ангар из железа, в стиле «Чрева Парижа», весь в переплетах, как кружева. У Раймонды и Жожо Галле там были свои прилавки. Не будь этого несчастного случая, я должен был бы стоять там и торговать. Позднее я узнал, что мамаша Галле ранена в голову, а одна из ее покупательниц была убита на том же прилавке, среди цветной капусты, с поясницей, продавленной здоровой железной балкой с ажурными дырами. Всего двадцать два убитых, множество раненых. И все это от массы снега, которого накопилось толщиной больше метра. Все в один голос сказали, что немцы вели себя более чем корректно.
Оправился я быстро. Как-то Роже говорит:
— У Каванны и Таравеллы набирают. Пойди сам завтра, меня уже взяли сегодня утром.
Вот я и каменщик.
Подмастерье-каменщик у итальяшек — это не сахар. Итальянцы так же строги к другим, как к себе самим. Подмастерье должен повиноваться, понимать с полуслова и гнать. Он должен догадываться, что может понадобиться мастеру, прежде чем тому действительно что-то может понадобиться. Если он должен обслуживать троих, четверых, пятерых мастеров, «товара» никогда не должно недоставать никому из них, — кирпича, цемента, воды, — даже если они разбросаны черте где друг от друга, даже если приходится карабкаться с ведром раствора на плече четыре или пять этажей по вертикальным стремянкам, прилепленным к строительным лесам. Каменщики называют леса «эшафот». А если они итальяшки, то произносят «эсафото».
Впервые попав на земляные работы, я пихал свою совковую лопату в кучу слежавшейся глины, вцеплялся в ручку, давил как ошалелый, но — ничего не поделаешь — лопата не вонзалась ни на сантиметр, тогда я налетал с разгону, ударял с налету и откалывал ком величиной с два ореха, все ржали, глина передо мной скапливалась, падала на башку тому парню, который кайлил на дне ямы, а я все никак не мог понять, почему щупленькие пацаны всаживают свои лопаты в глину, как пирог в печь, и с такой легкостью забрасывают пятнадцатикилограммовые груды в тачку… До тех пор, пока папа, проходя мимо, не сказал мне:
— При чем тут ляжка?
