Надо же было им так онемечить мою фамилию! Как ни старался я им диктовать по буквам, всучают они мне эти «К» и «W» и смазывают всегда одно мое «N». Лоре, ну ладно, произносили «Лоретт», а если тот фриц еще и выпендривается, старается показать, что извлек пользу из уроков французского в школе, Ло-ре, да еще с таким видом, будто заглатывал целую лягушку живьем, но хотя бы соблюдал написание. «Каванна» должно было им казаться полным маслянистого экзотизма, нагруженным смуглыми передрягами и проделками вихрастых парней. Вертятся вокруг, обходят, принюхиваются, как к говну собачьему. Как будто такая нелепица грозит обесчестить их безупречные ведомости. Вот так я и сделался Францем, — произносить надо: «Франнтсс Кавана», это официально, это записано в моем паспорте, великолепном и совершенно туфтовом, ярко-красном паспорте, который автоматически тебе всучают сразу же по приезде, ни спросив ни твоего мнения, ни, впрочем, ни малейшего удостоверения личности. Пенсне на крысином носу тебя опрашивает:
— Name?
— Чего?
—
Незаменимый бельгиец — тут как тут.
— Он спрашивает фамилию, так вот. Фамилия твоя как, и все тут.
— Каванна.
Гримаса отвращения.
— Wie?
— А ну-ка, повтори еще раз, пожалуйста!
— Ка-ван-на.
Трезвоню своими двумя «N», как если бы у меня их было восемнадцать. Очень мне нравятся две моих «N». Да еще и ударение делаю на второй «А», на итальянский манер.
— КавАнннна.
Он повторяет за мной, корча рожу от усилия:
—
Пишу ему на клочке бумаги. Крысиная морда сияет:
— Ach, so! Jawohl!
Выговаривает с гордостью:
— Кафана!
А пишет: Кавана.
Я говорю: «Nein! (умею говорить «Nein») не так!» (Чтобы он лучше понял, произношу:
Он поворачивается к бельгийцу, в недоумении. Бельгиец переводит:
— Er sagt, es wird nicht so geschrieben.
Крысиная морда говорит:
— Doch wird's heute so.
Хотя, вообще-то, если им это нравится… Меня-то, во всяком случае, забавляет.
— Vorname?
— Твое имя, а ну-ка?
— Франсуа.
— Wie denn?
Поворачивается к бельгийцу:
— Was soll das heissen?
— Es heisst «Franz» auf Deutsch.
— Ach so! Warum denn sagt er nicht «Franz»?
Так и записывает: «Франц».
— Geburtstag? Geburtsort? Verheiratet? Schnell! Schnell!
— Дата и место рождения, женат ли, скорей, так вот, а ну-ка…
Я проговариваю все это, шнель-шнель, он записывает, ставит печать, но не таким развязным и истинно мужским ударом кулаком, как наши фараоны, — нет, он ставит печать под прямым углом, оказывает на ручку ровное и действенное давление, которое ему преподал опыт, а после еще с удовлетворением созерцает полученный результат: эффектный фиолетовый орел с распластанными крыльями, иератический, стилизованный донельзя, — очень модернистский, очень уж в духе выставки 1937-го, — держит в когтях сакраментальную свастику. Он на секунду сосредоточивается, берет разгон и выскребает единым махом поперек этого шедевра прикладного искусства свою подпись в виде температурной кривой менингитчика при смерти.
Подваливает Душа, руку ее оттягивает здоровый коричневатый эмалированный кувшин. Это кофе. Литров десять, никак не меньше. Они не жадничают. Душа колышет бедрами и выгибает поясницу, животом вперед. Это все из-за сабо, толстых деревянных подметок с кусочком тряпицы над пальцами, которые заставляют тебя волочить пятки, не отрывая их от земли, а то, не дай бог, — засадишь свое полено в глаз соседу. Сабо дает походку особую, одновременно непринужденную, усталую, тяжеловесную и переваливающуюся, походку лагерников. И грохот перекатываемых пустых бочек. Душа улыбается до ушей. Они всегда улыбаются, они такие. С порога комнатенки кричит мне, радостная, как если бы я был прекраснейшим украшением самого радостного дня в ее жизни:
— Dobroie outro, Brracva!
— Доброе утро, Душенька!
— Nou, kak diela?
— Ничего, Душа, ничего, а у тебя как?
Гримаса, жест безысходности, широкая улыбка.
— Kharacho, Brracva, jivou!
Смеемся оба. Действительно, как замечательно быть живым. Еще живым. И невредимым.
Ставит она кувшин на пол, перед нами. Небось она встала еще раньше, чтобы приготовить нам кофе. Кофе… Более светлое, чем совсем, совсем водянистый чай. Впрочем, я никак не пойму, почему они делают его таким светлым, раз это и так жженый ячмень. Могли бы заварить погуще, чтобы придать ему хотя бы роскошный асфальтовый цвет вкусного кофе. Настроение, оно ведь играет роль. Может, и ячменя не хватает? Во всяком случае, он горячий, коричневая эмалированная кружка обжигает мне губы и пробуждает кишечник.
Конечно, без сахара. Уж не помню, когда я затер свою недельную порцию. Вообще-то проглатываю его сразу, когда получаю, прямо перед толстенной фрицшей с партийным значком, которая руководит раздачей. От злости, что дают так мало: две столовые ложки сахарного песка в бумажном кульке из «Volkischer». Некоторые пытаются растянуть его на всю неделю. А приканчивают его на третий день с всхлипом отчаяния, броском скудного остатка внутрь глотки, чтобы хоть разочек ощутить его вкус. Есть и такие, которым хватает на всю неделю. Размеряют свои по пол-чайной в день с точностью до миллиграмма, а потом дегустируют свое пойло, подсахаренное весьма гипотетически, взирая на тебя свысока, с толстожопой чистой совестью человека, который умеет укрощать дикого зверя. Если ты срежешь этим гаврикам на следующий день рацион наполовину, они так и будут сокращать ежедневную щепотку тоже наполовину, — все очень просто! Настоящие предусмотрительные муравьишки, такие конечно выживут, а как же! Такие потом попрутся в сберкассу, будут откладывать. А как же без них?
Конечно, жрать нечего. Полутора буханок черного хлеба в неделю хватает мне на два дня. Да еще при том, что воздерживаюсь сверхчеловечески. Это сильнее меня, я голоден, голоден, голоден, рыщу как голодный волк, ноги у меня подкашиваются, а этот ломоть на доске… Отрезаю себе кусочек, тонюсенький- тонюсенький, всего один. А потом, конечно, еще. А потом еще. А потом, к черту, хватаю горбушку, вгрызаюсь в нее, заполняю себе пасть кислым серым, непропеченным тестом, полным воды, чтоб тяжелее было, набиваю себе за щеки, жую в полные челюсти, слюна течет густым соком, вырывается изо рта и стекает, переворачиваю мякиш во рту, как вилами, жую, жую, глотаю — одно наслаждение. Два прикуса —
