холодно.
— Где вы тут устроились? — спросил Красиков. — Мне надо поговорить с вами.
— Еще нигде, — сказала Таня. — Мы разгрузились — и сразу же начали прибывать раненые.
— Прогуляемся, — предложил Красиков.
Они пошли по деревне.
— Когда я просил вас стать моей женой, — сказал он, помолчав, — я не шутя говорил. И вчера, во время боя, перед лицом опасности, я еще раз все обдумал и все понял, — он открыл полевую сумку и вынул письмо. — Вот письмо жене, в котором я откровенно сообщаю о том, что люблю вас и что порываю с ней отношения. Со старым все кончено, Таня, — он взял ее руку и крепко сжал в своей. — Нас перебрасывают, — продолжал он, и его голос стал торжественным, — на берлинское направление… Мы стоим перед последним сражением этой войны. И все это как бы совпадает… с нашим личным счастьем… — Таня молчала, и он продолжал скороговоркой: — А насчет той медсестры… Я ценю ваши добрые чувства к людям, Танечка. Я погорячился. Приказ об этой женщине отменен. Она уже опять с этим комбатом. Давно, уже несколько дней…
Таня взглянула на него удивленно, но опять ничего не сказала.
Красиков положил свое письмо в карман ее халата и промямлил смущенно:
— Я еще вот что хотел вам сказать, Танюша… Там, в этом письме, не все написано, так сказать, фактически верно… Я пишу, что познакомился с вами в сорок первом году… И дальше, что вы меня выходили, когда я был ранен, тогда же, в сорок первом… Это я, так сказать, чтобы вышло как-то приличнее, лучше…
Ее щеки горели. Его уже начинало беспокоить ее молчание, как вдруг она, по-прежнему молча, вынула из кармана письмо, разорвала его и бросила на траву.
— Вот и все, — наконец заговорила Таня. Покачав головой, она произнесла уже без гнева, а с горестным изумленим и упреком: — Ой, какой вы нехороший! Какой вы жалкий!
И она пошла обратно в деревню.
Красиков стоял неподвижно, пока Таня не скрылась из виду. Потом он поднял с земли разорванные половинки письма, сунул их себе в карман и пошел к своей машине.
После отъезда Красикова в медсанбате стало шумно и оживленно. Женщины неведомо каким образом сразу узнала о случившемся. Левкоева вбежала к Тане в палатку, долго трясла ее руку, целовала ее и приговаривала:
— Молодец, Танюша! Я все знаю…
Таня грустно улыбнулась;
— Еще бы! В нашем медсанбате что-нибудь скроешь!..
Маша была очень довольна. Она вообще считала, что мужчин надо «срезать», «не давать им воли».
— Если им дашь волю, — говорила она Тане, гуляя с ней по деревне и держа ее за руку, как девочку, — они на голову сядут. При коммунизме — и то еще будет не мало возни с этими мужчинами!
Глаша, занятая эвакуацией раненых, все-таки выбрала свободную минутку и прибежала к Тане. Тут она впервые узнала, что без своего ведома имела отношение к Таниному разрыву с Красиковым. Она удивилась, охнула и сказала, прослезившись:
— Очень прекрасно!.. Так ему и надо!
Женщины медсанбата — милое, шумливое, доброе и говорливое племя были настроены как-то по- особенному радостно, словно они вместе с Таней совершили некий важный подвиг.
Они радовались не только тому, что Таня посрамила Красикова. Здесь торжествовало более высокое чувство — радость людей от ощущения чистоты и силы человеческого характера, не идущего на сделки со своей совестью. Покончив с работой, женщины и девушки расселись на крылечке и запели русские песни. Они пели про смерть Ермака и про гармониста в прифронтовом лесу, про широкую Волгу и седой Днипро.
Так они сидели, прижавшись друг к другу, до поздней ночи, и нежные женские голоса звенели в теплом ночном воздухе, вызывая в сердцах у идущих по ночным дорогам солдат сладкую грусть — тоску по родине.
XXI
Разговоры о переброске дивизии к югу оказались справедливыми.
Верховное Главнокомандование утвердило эту переброску еще несколько дней назад, затем все документы, относящиеся к маршманевру, отрабатывались в штабе фронта. На карты наносились маршруты и участки сосредоточения. Потом телеграф и телефон стали передавать длинные колонки цифр, шифровки, приказания, запросы.
Офицеры связи из штаба фронта на самолетах и машинах разъехались в штабы армий, оттуда другие мчались на машинах и верхом в штабы корпусов; из корпуса в свою очередь верхом и пешком спешили в штабы дивизий.
По дороге от Ставки до стрелковой роты приказ все уменьшается да уменьшается в объеме. До роты он доходит в форме телефонного звонка комбата:
— Поднять людей в ружье.
Пока что приказ о передислокации дошел только до штаба дивизии, и капитан Чохов безмятежно сидел на груде сетей возле рыбачьего сарая у Одера. Взошло солнце, но в воздухе еще ощущался ночной холодок, и ветки деревьев с нераспустившимися почками зябко подрагивали. Речная гладь отсвечивала красными полосами. Пахло гарью затухающего невдалеке пожара.
Рядом кто-то шевельнулся, приподнялся. Это был Сливенко.
— С добрым утром! — сказал он.
Чохов в ответ кивнул.
— В дивизионной газете про вас написано, — сказал Сливенко и протянул Чохову маленькую газету.
Чохов взял ее и пробежал глазами статейку под заголовком «Бойцы офицера Чохова всегда впереди». Краска удовольствия прилила к лицу капитана.
Он сказал:
— Спасибо солдатам. И вам, парторгу, спасибо за помощь.
— Служу Советскому Союзу, — ответил Сливенко, как полагалось по уставу.
Солдаты поодиночке просыпались, сладко щурились на солнце, позевывали.
— Жинка снилась, — сказал кто-то.
— То-то ты, как ошпаренный, вскочил.
— За самоваром сидели, в саду, — продолжал солдат рассказывать свой сон. — У нас сад хороший. Да… Сидим под черешней и чай пьем, горячий, с пампушками. Моя жинка эти пампушки ужас как хорошо делает. А кругом весна… А жинка…
— Сама, небось, как пампушка, — засмеялся кто-то.
— Да, вроде, — охотно согласился, широко улыбаясь, солдат.
— Подъем! — послышался издали грохочущий голос старшины. — Сколько можно припухать?… Семиглав, за завтраком! Всем умыться и чистить оружие! Живо! Кому я вчера велел хлястик пришить? Иголка и нитки у меня! Живо!
Его голос по-хозяйски гремел над рекой.
С ближнего чердака весело отозвались разведчики-наблюдатели:
— Чего разоряешься старшина? С таким голосом тебе в Большом театре петь!
Старшина скинул с себя гимнастерку и нижнюю рубаху и пошел к реке. Спустившись к самой воде, он разулся, вошел в воду и стал умываться. Он вымыл студеной водой голову, шею и тело по пояс.
— Замерзнешь, старшина! — крикнули саперы из соседнего сарая.
Старшина не удостоил их ответом. Он обулся, надел на мокрое тело нижнюю рубаху и гимнастерку,
