— Про кого вы говорите? — спросил разведчик, даже немного рассердившись.
Тогда генерал понял, что Лубенцов удивлен всерьез, и удивился сам:
— Неужели вы до сих пор не встретились?
Он рассказал о посещении Тани, не называя ее по имени, потому что не знал, как ее зовут. Потом он замолчал, с минуту подумал, вдруг встал и воскликнул:
— Голубь ты мой, да она же, значит, бедняжка, до сих пор уверена, что тебя нет в живых! — он стукнул себя по лбу и произнес укоризненно: — Ах, как нехорошо!
Позвонил телефон. Генерал взял трубку.
— С вами будет говорить сто первый, — сказал ему далекий женский голосок.
Генерал торопливо посмотрел на новую таблицу позывных — ее сменили перед наступлением — и сразу стал серьезным: — сто первый был командующий фронтом.
Комдив доложил маршалу о том, что все готово, потом снова стал вызывать свои полки и артиллерийские части.
Разговаривая по телефону, генерал изредка посматривал на молчаливого, присмиревшего Лубенцова, задумчиво стоявшего возле оконца, где торчала стереотруба.
Генерал усмехнулся и, положив трубку, сказал:
— Ты бы посмотрел на ее лицо, когда я ей сказал про тебя! Она побелела так, что я думал, сейчас упадет. При первой же возможности ты должен к ней съездить. И извинись за меня за то, что я ляпнул тогда и этим проявил неверие в силы своего разведчика…
Лубенцов вышел из подвала. Было темно, тепло и ветрено. Поблизости щелкал какой-то оставшийся на плацдарме храбрец-соловей.
В темноте возле входа в подвал кто-то пошевелился.
— Кто здесь? — спросил Лубенцов.
— Это я.
— Ах, ты? — узнал Лубенцов Каблукова. — Где кони?
— В яме поставил.
— Ты бы спать пошел. Что ты тут делаешь?
— При вас, — ответил Каблуков.
Этот тихий ответ смутил гвардии майора. Пристально взглянув на ординарца, Лубенцов спросил:
— Ты откуда родом?
— Из Ульяновска.
— Завтра наступление, знаешь?
— Знаю.
— Рад?
— Да.
— Родители есть?
— Мать есть.
— А отец?
— Убитый.
— А невеста есть?
Каблуков помолчал, потом ответил:
— Вроде есть.
«Этому соловью следовало бы улететь отсюда подобру-поздорову», думал Лубенцов, прислушиваясь к щелканью.
— Где разведчики?
— Там, подальше.
— Пойдем.
Они пошли по ходу сообщения и вскоре услышали голоса разведчиков. Разведчики сидели в ходе сообщения, покуривали и тихо беседовали.
— А дома-то никому невдомек, — послышался голос Митрохина, — где я сейчас нахожусь… Что они знают? Номер полевой почты — и все.
— А про то, что завтра наступление на Берлин, — произнес Гущин, — про это они и подавно не знают. Спят все, второй сон им снится. Про такую военную тайну только Сталин знает.
— Сталин не спит, — сказал Мещерский. — Я уверен, что он думает о нас. Абсолютно уверен.
— Мне вот интересно, — сказал Митрохин, — когда товарищ Сталин еще тогда, в сорок первом, выступал по радио и тогда же сказал, что победа будет за нами… Знал он это или так, для поднятия духа?
— Знал, — послышался из темноты голос Воронина. — У него все на учете. Он и экономически все подсчитывал и в военном отношении. Ну и, конечно, для поднятия духа. Потому что ведь мы-то еще не знали!
После довольно долгого молчания Мещерский сказал:
— Я за войну много о нем думал. Когда мы отступали, я очень болел душой за него. Мне тогда хотелось увидеть его хоть на минуту и сказать, чтобы он не беспокоился, мы всё, всё сделаем… Он мне снился иного раз.
— И мне, — отозвался Воронин и, засмеявшись коротким, взволнованным смешком, строго закончил: — Кто мог тогда подумать, что мы под Берлином будем? Он, только он это знал, никто больше…
Лубенцов подошел ближе и спросил у Мещерского:
— Разведпартии на местах?
— На местах, — сказал Мещерский, вставая.
Лубенцов сказал:
— Советую вам сходить к канаве и помыть ноги. Завтра ходьбы много будет.
Солдаты сняли сапоги и пошли к соседнему «грабену». Рядом с «грабеном» стояли покрытые ветками пушки. Их длинные тонкие стволы с просветами надульных тормозов ясно вырисовывались на фоне неба.
Лубенцов услышал голос Митрохина, добродушно сказавшего:
— Ох, и пушек понатыкано! Больше, чем людей! Подняться страшно вдруг возьмет, дура, выстрелит, и по башке…
Над головой, где-то очень высоко, прогудели немецкие самолеты.
— Листовки сбросили! — услышал Лубенцов возглас Мещерского.
Вскоре Мещерский вынырнул из темноты с листовкой в руке.
— Вы здесь, товарищ гвардии майор? — спросил он.
Он подал Лубенцову листовку. Лубенцов опустился на дно траншеи, чиркнул спичкой и громко расхохотался.
Смеялся не он один.
Листовки эти вызвали хохот всего переднего края. В них говорилось: «Переходите на нашу сторону!» Сообщался пропуск для перехода фронта. «Мы гарантируем перебежчикам жизнь, хорошее питание и медицинскую помощь».
Не иначе, то были листовки 1941 года, заготовленные впрок в миллионах экземпляров. Теперь этот лежалый товар разбрасывался на Одере, в 60 километрах от германской столицы, в ночь на 16 апреля 1945 года!
Хохот наших солдат достиг даже слуха немцев, и те на всякий случай постреляли из пулеметов.
Кроме этой смехотворной листовки, Мещерский спустя полчаса подобрал еще и другую, на немецком языке. Видимо, их разбрасывали для немцев, но неверно рассчитали расстояние — и они упали тоже над нашими позициями. То было воззвание Геббельса к солдатам 9-й армии.
«Солдаты 9-й армии! — писал Геббельс. — Посетив вашего командующего, я привез в Берлин уверенность, что защита отчизны от степных извергов Востока взята в свои руки лучшими солдатами Германии…»
Лубенцов вернулся на НП, к водяной мельнице. Здесь уже сидел возвратившийся из полков Плотников. Комдив все так же сосредоточенно склонялся над картой, что-то бормоча про себя и временами
