зайти к Сергею Платоновичу и поговорить с ним об этом.
Воробейцев сказал: 'Да, верно', — и поднялся с места, но потом заколебался, заговорил о другом, снова сел. Ему вдруг показалось страшным ехать домой. Он вел тут слишком легкую жизнь и слишком к ней привык. На родине его ожидает снабжение по карточкам и настоящий труд, да еще, может быть, на пострадавших от войны территориях.
— Эх, ребята, — сказал он. — Я тут в одном месте обнаружил такую машину — пальцы оближешь. Представьте себе — гоночная, небольшая, но с длиннейшим капотом. Сплошной мотор. Восемь цилиндров. А мест всего два и одно сзади откидное. Сиденья из красной кожи высшего качества. Игрушка. Легко развивает скорость до ста восьмидесяти километров. Только не знаю, себе оставить или подарить кому- нибудь — скажем, генералу Куприянову. Конечно, машина не для капитана. Вечером я ее возьму и обязательно вам покажу.
— Где это вы все достаете? — спросил Воронин. — Я и сам хочу найти для подполковника какую- нибудь машину получше.
— Что подполковник? — засмеялся Воробейцев. — Он этим мало интересуется. Уж кому-кому, а ему легко заполучить все, что угодно. Могу подыскать для него. Я сегодня вечером буду в одном месте, спрошу.
— Ловкач, — сказал Воронин, когда Воробейцев ушел.
Поевши, Воронин вышел на улицу. Его ожидала машина, так как по поручению командира взвода ему надлежало ехать в Альтштадт. У фонаря стоял Кранц.
— Ну что, поедешь со мной? — спросил Воронин.
— Хорошо, — сказал Кранц.
Они сели в машину и поехали. А так как машина, на которой они ехали, — старый 'вандерер', — стучала и грохотала, Воронин вспомнил о разговоре с Воробейцевым и сказал:
— Пора машину сменить. Неудобно коменданту на такой ездить.
— Полиция может подобрать подходящую машину для господина коменданта, — сказал Кранц. — Скажите господину Иосту.
— Капитан Воробейцев раздобыл красивую спортивную машину. И где он все достает?
Кранц сразу понял, где Воробейцев достал эту машину. Сегодня рано утром он встретил Воробейцева выходящим из квартиры Меркера. Кранц вел с Меркером кое-какие коммерческие дела, был у него маклером, исполнял мелкие поручения, но Меркера не любил и знал о нем — хотя никому об этом не рассказывал — немало компрометирующего еще с гитлеровских времен. То, что советский офицер, по- видимому, ночевал у Меркера, покоробило Кранца. Особенно удивился он, когда попал к Меркеру в квартиру и обнаружил, что там находились два американца и один чужой немец, нездешний, явный баварец, судя по акценту.
Кранц подумал, что не его дело и что вольно капитану Воробейцеву якшаться с кем угодно. В отличие от Воронина или от подполковника Лубенцова Кранц не считал коммерческие дела чем-то предосудительным. Но он знал, что они, Воронин и Лубенцов, так именно считают. Он прекрасно знал, с какой щепетильностью 'подполковник Давай' относится к этим делам. Поглядев с боку на маленькое лицо Воронина, на его узкие татарские глазки под иссиня-черными, тоже узкими бровями, Кранц решил про себя, что надо предостеречь комендатуру.
На этот счет у него были свои мысли. Он желал русским добра. Ему хотелось, чтобы немцы думали о России хорошо. Он вряд ли вкладывал в это свое желание какой-либо особый политический смысл. Частная жизнь капитана Воробейцева, о которой Лаутербург кое-что знал, коробила Кранца, хотя многим немцам здесь она казалась естественной и вполне человеческой. Естественной она, пожалуй, казалась бы и Кранцу, если бы он не мог читать русских газет и книг и если бы не знал Лубенцова и Воронина. А он знал их, и гораздо лучше, чем они предполагали. Он вообще многое знал.
Может быть, русские даже сами того не понимали, насколько они на виду. Когда кто-нибудь из немцев высказывался против русских, он обязательно упоминал капитана Воробейцева в том смысле, что вот они, русские, говорят про социализм и кичатся социализмом, построенным у них, а если взглянуть на них повнимательнее — вот хотя бы на того же капитана Воробейцева, — сразу видишь цену словам.
Хорошее всегда сокровеннее плохого, оно не так заметно, как плохое.
Перебрасываясь с Ворониным односложными замечаниями, Кранц не решился сказать ему что-либо в присутствии немца-шофера, который немного понимал по-русски. Разговор шел вполне нейтральный.
— Как тебя зовут? — спросил Воронин.
— Пауль.
— А!.. Пауль Кранц, значит?
— Да. Это по-русски Павел.
— Ну? Неужели? Как? Значит, немецкие имена переводятся на русский?
— Да. Почти все.
Воронин страшно заинтересовался.
— А Иван как по-немецки?
— Иоганн. Ваня — это Ганс по-нашему.
— Ну?… А твоего отца как звали?
— Томас.
— А по-русски?
— Фома.
Воронин расхохотался.
— Значит, тебя зовут Павлом Фомичом?
— Да, — улыбнулся Кранц. — Так меня жена звала.
— А меня как зовут по-немецки?
— Деметриус.
— Похоже, но потруднее, еле выговоришь. А Екатерина Федоровна как будет по-вашему?
— Катарина. А Федор — Теодор.
— Вот тебе раз!
Так они болтали до приезда в Альтштадт. И только здесь, возле склада, где Воронин получал продукты для своего взвода, Кранц как бы невзначай сказал Воронину о 'коммерческих связях' Воробейцева с черным рынком, который имелся в Лаутербурге, как и повсюду.
Брови у Воронина на мгновенье поднялись, потом снова встали на свое обычное место.
— А может, у него служба такая, — сказал он спокойно. — И нечего вам, Павел Фомич, мешаться не в свои дела.
Кранц обиделся и всю обратную дорогу сидел молча, хотя Воронин то и дело пытался заговорить с ним, — конечно, не о Воробейцеве, а вообще о разном, главным образом об именах.
В Лаутербурге Воронин остановил машину возле домика коменданта и вынес Кранцу несколько пачек сигарет. Но хотя Кранц был завзятым курильщиком и наверняка нуждался в куреве, он на этот раз наотрез отказался взять сигареты и быстро ушел. Воронин долго смотрел вслед Кранцу. Потом он поглядел на сигареты и сделал вывод, что предупреждение Кранца имеет гораздо большее значение, чем ему показалось вначале.
Второе предупреждение последовало из совсем неожиданного источника.
На следующий день отправлялся в Советский Союз эшелон с репатриантами. Ксения пошла на станцию провожать своих товарищей и подруг, со многими из которых провела вместе несколько страшных лет. Лубенцов поручил Чохову представлять на проводах комендатуру. Подходя к эшелону, Чохов издали увидел Ксению, стоявшую в кружке отъезжающих девушек и парней, среди которых выделялась широкая фигура одноногого.
Чохов покосился на них, но не подошел, а медленно двинулся по перрону, заходя то в один, то в другой вагон, проверяя, все ли тут в порядке. К нему обращались разные люди с жалобами то на то, то на другое. Он выслушивал их, потом шел за ними в вагоны, чтобы проверить жалобы. Ехали тесно, хотя один вагон, задний, был никем не занят и почему-то заперт. Чохов велел открыть этот вагон, и люди, не имевшие места, быстро заняли его.
Возвращаясь с хвоста поезда к его голове, Чохов увидел, что одноногий и Ксения отделились от
