воскресенье, ей понадобился перевод с немецкого языка небольшой статьи из журнала — Батурин хорошо знал язык. Она так и ответила Лехновой, освобождая для нее кресло:
— Я по-немецки пришла поговорить. Садитесь, Галина Терентьевна!
— Можно с вами повечерять?
Бим-бом, бим-бом! — звенел колокол.
— Что там случилось? — спросила Лехнова, повернув, голову к окну.
— Сейнер потерял из дырявого бака пресную воду.
Звон колокола невольно заставил Донскова вспомнить рассказы командира эскадрильи и пилотов о первой спасательной операции. Уже тогда…
Замполит умел думать в самой шумной компании, уходить в себя, даже если над ухом бьет барабан. Донсков представлял первую операцию так, как будто сам участвовал в ней. И немудрено: расспросив участников, он записал их рассказы в «Историю ОСА».
…Это произошло в год организации Спасательной эскадрильи. ОСА имела тогда пять опытных экипажей, и ни один из них не летал над морем ночью. Проводились первые тренировки, да и то над замерзшими озерами, оголенным лесом.
Корабль, попросивший срочной помощи, оказался норвежским танкером. Горюнову сообщили «координаты беды» (впоследствии это выражение, прочно вошло в лексикон спасателей) из города и уточнили, что водой могут подойти к норвежцу только через три-четыре часа, а может быть, и через пять. Комэск ответил, что к такой спасательной операции его люди еще не готовы. И тогда пришла первая радиограмма, которых потом были сотни и которые всегда вызывали острое раздражение: «Живучесть судна на пределе. Вылет по вашему усмотрению». Вроде бы хочешь — лети, хочешь — нет, но в подтексте явное: ответственность перекладываем на ваши, души.
И тогда Горюнов почувствовал страх, особый страх руководителя за принимаемое решение. Мысль, что будет с ним лично, а она зажала сердце первой, он, помучившись, отбросил. Начал думать о товарищах. Они все были разные, очень разные, и неудача морально могла придавить одних, другим испортить всю дальнейшую судьбу, третьи могли и не вернуться из полета. Об этом он всегда знал, но как-то в общем, неконкретно, а сейчас возможную катастрофу горячий мозг рисовал в его сознании детально, страшно. Горюнов вспомнил фронтовое: «Добровольцы! Шаг вперед!» Но в данный момент обстановка была иная: летчики были плохо подготовлены профессионально, мягко говоря, посылать их даже призывом жестоко.
Направляясь к людям, Горюнов, не замечая, грыз мундштук пустой трубки и беспокойно теребил отрастающую бороду. Тихо, вяло объяснив пилотам задание, сказал:
— Никого не принуждаю. Только добровольно. Гарантии успеха почти нет.
Первым встал Николай Батурин, за ним Руссов и четыре молодых бортмеханика. Поднялась и сидящая с ним за столом Лехнова. Три командира экипажа, если считать и его, Горюнова, штурман и ни одного второго пилота! Впрочем, вон поднимается один…
— Оплата?
— Назовите свою фамилию.
— Пилот Богунец. Я спрашиваю, сколько заплатите нам за этот цирк?
К ответу на вопрос Горюнов не был готов — знал условия вознаграждения приблизительно.
— По международным законам за спасение экипажа полагается приз. Суммы его и той части, которая причитается нам, не знаю.
— Норвежец. Значит, валютой?
— Вас это очень интересует?
— Я сюда прибыл не «за туманом и за запахом тайги».
— Вы не полетите… до выяснения вашего вопроса. — Этими словами Горюнов смягчил отказ. Оглядев стоящих летчиков, подумал: «Не густо». — Николай Петрович пойдет с Руссовым, Руссов — за второго. Я на правое сиденье беру Галину Терентьевну. На сборы — час. Электрикам закрепить три малых прожектора на каждом борту вертоплана. Механикам установить дополнительные баки с горючим. За дело!
Вот и вся подготовка, кроме навигационной, проведенная в ночь, когда норвежский танкер ломала тяжелая баренцева волна, поднимая на гигантских загривках не пену, а глыбы поломанных льдин, обсосанных теплым течением Гольфстрима.
Норвежец повредил винты о подводный лед, и беспомощная железная коробка водоизмещением в несколько тысяч тонн болталась, как скорлупка, в черной бурлящей многомильной промоине между холодным берегом полуострова и жестким спаем ледяного поля.
С трудом найдя тусклые мечущиеся огоньки танкера, зависнув над судном, услышали летчики сквозь шум моторов утробный грохот волн.
Вертолет Горюнова, врубив бортовые прожекторы, освещал качающуюся посудину сбоку, а Николай Батурин над палубой пытался войти в ритм качки. Если бы кто-нибудь смотрел со стороны на пляску, ему показалось бы, что в ночи мечутся белые, красные, зеленые огни, качаются желтые полосы, освещая то серую кипень воды, то кусок мокрого железа, то блестящие выпуклые обводы вертолета, размазанные на блики воздушным винтом. А внутри светового клубка, на судне и воздушных машинах, на ветру палубы и в холодных кабинах, потные, злые в работе, что-то кричащие друг другу люди.
Добро еще, что на танкере не было высоких надстроек. Батурин взглядом вцепился в кусок палубы, где поблескивал отдраенный канатом металлический кнехт, и вертолет затанцевал в паре с танкером. Судно скатывалось с волн, и вертолет повторял его движение; судно на миг замирало на гребне, и Батурин мгновенно останавливал над ним вертолет, парируя удары ветра. Так они болтались полтора часа, и, когда у Батурина от онемения становились неживыми руки, за управление хватался Руссов, нещадно ругая кого-то и плюясь на закрытый блистер кабины. Почему злился парень, рассказать потом не мог.
За девяносто минут, показавшихся им вечностью, они подняли на борт четырнадцать человек (в нормальной обстановке на это требуется менее получаса) — весь экипаж танкера, кроме капитана, медлительного увальня.
Капитан поймал конец с обледенелой люлькой-плетенкой, с трудом отодрал от палубы что-то тяжелое и уронил в люльку. Под светом прожектора предмет тускло мигнул желтым.
— Денежный ящик! — прошипел Батурин и чуть не проглотил от возмущения фильтр давно потухшей сигареты. — Тяни чертову суму!
Взвизгнула бортовая лебедка и втащила в дверь вертолета… медный колокол. И тут Батурин потерял палубу, она уплыла в темь, а вертолет метнуло под машину Горюнова. Ритм парного танца нарушился. Пришлось снова подлаживаться под взмах волновых качелей, и все из-за чудачества капитана, решившего спасти медяшку…
Вытащили старика! До базы долететь не было сил, сели на берегу. Развели костер, полегли вокруг него на снег пластом. Вяло и не совсем приличными словами ругали капитана, предполагая, что он не понимает по-русски. А он не вылезал из грузовой кабины и молчал. И уже на аэродроме ОСА, когда выбросили на снег злополучную рынду и он узнал, что танкер переломило на волне, погладил морской волк желтый холодный бок колокола, туго сжал дряблые сизы веки, потер их шершавой соленой ладонью.
— Третий раз я его вытаскиваль, — сказал и снова погладил колокол. — Три раз! — невпопад поправился он.
— Трижды тонули, кэп? — спросил подошедший к спасенному Богунец.
Капитан показал два пальца.
— Раз спасал, — сказал он и повернулся к Горюнову: — Теперь я все, поплавался! Бери его… товарищ… ин презент.
— Дорогой подарок, капитан, — ваша память о море. Да и зачем нам заморские сувениры? — отказался Горюнов.
— Его звать Маруся. Понимай? Пятьдесят лет прошло, я тащил русский яхта. Украл яхта море. Я взял люди. Русский лоцман презентовал мне рында. Бим-бом далеко слушают, тут ноет, — и норвежец хлопнул себя по груди.
Горюнов включил карманный фонарик, и пучок света метнулся от его ног по снегу к колоколу, и вдруг глухо стукну ло сердце: на тонко заледеневшем боку бугрилась старорусская вязь: «Мария. Санктъ- Петербург, 1883 г.». Этот колокол был отлит до того, как на берегу незамерзающего Кольского залива в 1916
