километров к западу, прошел траверс нашего аэродрома, продолжал полет по прямой, пока не исчез с экрана. Ни на один из запросов Руссов так и не ответил… Он упал в губе Бабьего моря. Это видели рыбаки. Сначала вертоплан пошел резко вниз, потом медленно перевернулся на спину, начал вращаться носом к земле… до самой воды… Глубина там метра полтора. Из воды торчит хвостовая балка… Подробностей больше нет, одни вопросы. Почему Руссов молчал? Почему он прошел свой аэродром, если рация была неисправной? Почему летел вперед и вперед по прямой, пока, видимо, не кончилось горючее? Если отказало управление, то вертоплан мог лететь по прямой, почему он дал ему перевернуться? Масса загадок…
— Людей подняли из воды? — поинтересовался один из пилотов.
— Комиссия из Города уже отправилась на место происшествия. Мы с Батуриным вылетаем через несколько минут. Где Донсков?
— Замполит еще не вернулся с «Серебряного кольца», — сообщил Богунец.
— Ожникову, Лехновой подготовить все данные о Руссове к прибытию комиссии сюда. Анкетные данные, биографию, характеристики, заключение последней медкомиссии, записи в летной книжке о проверках штурманских и по технике пилотирования. Найдите адрес его родных, Ожников! Инженеру опечатать все технические документы по подготовке вертоплана 36180 к рейсу. С Галыги взять объяснительную, как он готовил вертоплан. Остальные могут быть свободны до утра, но из поселка никому не уходить.
— Михаил, возьми меня, — попросила Лехнова, когда командир, выйдя из помещения, сел за руль автомашины.
— Ты нужна здесь, Галя.
— Сам не лезь за штурвал.
— Вертоплан поведет Батурин.
— Я должна видеть Павла!
— Мы привезем их сюда.
— Тебе может быть плохо там…
— Иди, займись делом, Галя. Если со мной что случится, уже не страшно.
Через несколько минут пурпурно-красный вертолет оторвался от земли и взял курс на юг.
Под утро Лехнова и попросившийся ей помочь Богунец сидели в кабинете командира. Богунец задумчиво посматривал на стопку документов, подготовленных к приезду комиссии по расследованию катастрофы. Усталости от бессонной ночи не было, только когда закрывал глаза, начинали плыть круги, серые по черному, и приходило чувство невесомости, неустойчивости. Через несуществующий потолок кабинета он посмотрел на хоры, где бодрствовали у приемников радисты и руководитель полетов. Там было тихо, лишь в нишах мерцали экраны локаторов, рождая приглушенный звуковой фон, похожий на далекий гул.
У Вогунца из памяти не исчезали горькие слова Горюнова: «Живет человек рядом, работаешь вместе, каждый день встречаешься и будто не замечаешь его». Что это, равнодушие? В чистом, скверном виде — нет. То, что необходимо по службе, для него делаешь, иногда интересуешься личным: «Как дела?» Часто на ходу, вскользь задаешь подобный вопрос, ответ выслушиваешь без внимания, потому что, кажется, знаешь ты его дела, живет-то он с тобой рядом, на виду, и какие уж особенные дела у него могут быть? Богунец поймал себя на том, что думает о равнодушии впервые и, верно, потому, что пропал человек, к которому его всегда тянуло, которому он безгранично верил. Веру вселяло личное обаяние Руссова, может быть, даже его огромная физическая сила, во много раз большая, чем у Вогунца. Руссов летал «как бог», и в этом Богунец пытался ему подражать. Он желал бы и говорить мало и веско, как Руссов, но не получалось. Рядом с молчуном Руссовым Богунец чувствовал себя более уверенно, чем вдали от него. Была даже маленькая «белая» зависть к Крохе: его чаще посылали в спасательные операции, и он больше зарабатывал. И вот, оказывается, о человеке, о друге Богунец ничего не знал.
— Так он, выходит, сирота?
Лехнова, не отрывая бледных щек от ладоней, не размеживая тяжелых от бессонницы век, тихо ответила:
— Не совсем, Антоша. Сестренка у него есть. Вон видишь квитанции — деньги он ей переводил. О сестре он мне как-то говорил, но то, что почти все заработанное посылал ей, я узнала впервые. Прикинь сумму…
— Зачем столько?
— На ее глазах эсэсовцы расстреляли родителей. С тех пор тронулась душой девочка. Лечил ее Федор в столичных и других архимодных больницах и институтах.
А ведь Богунец думал, что Руссов, как и он, «копит деньгу». Поэтому, когда осматривали квартиру, его не удивило, что в гардеробе Руссова не оказалось ни одного приличного костюма. Зато в комнате было много книг. В одном из томов нашли тоже пачку квитанций, только не почтовых — Руссов много заработанных денег отдавал в Фонд мира.
Все это поразило Богунца больше, чем сама катастрофа. Он трудно понимал, как можно заработанные с огромным риском для жизни деньги так легко отдавать. Ну ладно, половину куда ни шло, но все! Оставлять только на хлеб с молоком? И еще молчать об этом, преодолев искушение прослыть бессребреником? Хоть бы раз поведал обо всем другу!
На миг показалось, что пропавший Руссов плюнул в его, Богунцово, лицо. Непроизвольно Богунец даже утерся. И разозлился сам на себя. Он схватил летную книжку Руссова и, потрясая ею, заорал:
— Ну, а за это-то ему могли сказать спасибо?! Вздрогнув, Лехнова подняла голову.
— Зачем крик, Антоша?
— Вы посмотрите! — Он бросил на стол летную книжку, где дотошно до мелочей зафиксирована работа летчика, и стал рывками перелистывать ее страницы. — Более восьми тысяч часов провел он в воздухе! Полный год в небе. И в небе не всегда голубом. Больше трехсот раз вылетал на спасение и вырвал у моря полторы тысячи человеческих душ. Только по закону и совести он должен получить больше трехсот медалей «За спасение утопающих»! А срочных санитарных заданий? Посмотрите, посмотрите, Галина Терентьевна, раздел «Поощрения»! За все Федор получил две благодарности. За отличную технику пилотирования — раз. И за активное участие в воскреснике! Инспектор Гладиков бормочет, что нам много платят. Но ведь не единой деньгой живет человек! Торгаш, которого я выбросил из магазина, имел доходы в два-три раза больше самого смелого из нашей эскадрильи.
— Перестань, — махнула на него рукой Лехнова.
— Почему? Я не прав…
— Может, и прав. Только зачем кричать, да еще здесь, где слышу только я да боги на потолке… Конечно, труд подобных Руссову, не мозолящих «подвигами» глаза начальству, должен оцениваться и нравственно. Михаил Михайлович рассказывал, что в войну по специальному приказу за подбитый танк, например, полагался орден, за несколько уничтоженных самолетов — звание Героя. Награждают и сейчас, но четкость оценок труда иногда, Антоша, расплывается в суете, кампанейщине…
— Вот я и говорю! Под праздник длиннющие списки в газетах. Некоторые достойные вылетают из них, как птицы из спутной струи от самолета! Кампания! Праздник! Хорошо, что именно в праздник оценивают труд человеческий, но за дело, а не за отчеты на бумаге. За дело, а не за чин! За дело, хорошо сделанное, а не вообще! Тогда человек будет отблагодарён при жизни, а не в поминальной речи.
— Обобщаешь?
— Говорю о Федоре!
— Уверен, что его уже нет?
Разговор прервал радиоголос, усиленный куполом колокольни. Он звал «Льдину» — позывной Спасательной эскадрильи. И, получив отзыв, приказал:
Я «Льдина»-один, подготовить все исправные вертолеты и самолеты к полету. С интервалами и эшелонированно поднять на поиск по прямому маршруту Маточное — Бабье море, ширина поиска двадцать километров в обе стороны от линии полета вертолета 36180. Цель — экипаж вертолета: люди, парашюты. Надо уточнить цвет взятых экипажем парашютов.
Голосом Горюнова динамик еще дважды повторил приказ. — Всем колокол! — закричала Лехнова. — Всем! Громче! Громче!
