— «Волгу» с прицепом для путешествий.
— Все отдаешь?
— Могу добавить наличными.
— Не заболел, Антоша? — ехидно спросил Ожников. — Я не один раз видел, как ты бухгалтера тряс за недоначисленный гривенник.
— Копейка-то трудовая, потом заробленная!
— Даришь или с отдачей?
— Некрасиво, товарищ метеорологический инженер, называть человека жлобом.
— Я только спросил…
— Я вам только ответил!
— А прицеп какой? — поинтересовался шофер бензозаправщика. — Что думаешь иметь за жертвоприношение?
— Не обижай, шеф!
— А ну, давайте, Богунец, двигайте отсюда! — поднялся из-за стола Горюнов, и лысина его порозовела. — Вы не жлоб! Очень благородный малый. Хотите на свои рублики! Как же ведь богатые меценаты сирым и нищим хлебальни, сиротские дома строят…
— Михаил Михайлович!
— Подожди, Донсков! Я этому доморощенному благотворителю все выскажу. Вы не о друзьях, Богунец, о себе память оставить хотите. Сто тысяч [19] широким жестом на стол! Купец! Мальчишка! Одним махом памятник своему благородству, а нам этим благородством по мордам?.. Идите, Богунец! Идите… Может быть, вы об этом и не думали, тогда извините за резкость. Считайте, вас тут не поняли!
Богунец вздрогнул, когда шофер прокричал:
— Капиталы возьми! Забери сберкнижку! Рябинки на лице Богунца потемнели:
— Я те возьму, старый карбюратор! Отдал, и баста!
— Разговоры! — обычно мягкий Горюнов кипел. — Ивану Воеводину подачек не нужно. О своих, сынах заботится государство, а не доброхоты и плакальщики! Все!
— Если не возьмете деньги, я выстрою памятник рядом с вашим. Или сниму деньги с книжки и сожгу! — не двигаясь с места, набычившись, сказал Богунец, и губы его задергались.
— Вон!
— Оставьте этот тон, Михаил Михайлович! — Донсков встал, взял из рук шофера сберкнижку. — Спасибо, Антон! Твой пай обязательно будет в памятнике, а какой, подумаем, ладно? И вас, Степан Федорович, благодарим за заботы.
Галыга, опустив голову, шмыгнул носом.
— Всех прошу уйти. Нерешенные вопросы — завтра, в рабочем порядке. Вас, замполит, тоже не задерживаю, — ровным, напряженным голосом сказал Горюнов.
— Владимир Максимович, подожди в кабинете у Ожникова, я сейчас подойду, — попросил Батурин, когда все встали с мест.
Ждать пришлось недолго. Батурин пришел взволнованным и не скрывал этого.
— Сильно расстроился командир. Впервые услышал от него мат. Понять можно. Невольно, но Богунец поиграл в театр. А парню верю — без задней мысли предлагал… Через два дня тебе, Владимир Максимович, следует убыть в управление. Приказ начальника политотдела. Должен был сказать комэск, но видишь, как получилось?
— Знаешь зачем?
— Приблизительно. Вопрос кадровый. О перемещениях. Ты назначен членом комиссии. Придется попыхтеть над личными делами сослуживцев. — Батурин повернулся к Ожникову: — И вас, Ефим Григорьевич, приглашают.
— Я там недавно был.
— Что-то подбросил Гладиков перед отъездом.
— Обо мне?
— Вас касается.
Ожников переменился в лице и, чувствуя, как вспыхнули его большие уши, поспешил отвернуться к окну.
— Через два дня, говоришь? — переспросил Донсков. — Ладно. Мы с Михаилом Михайловичем запланировали последнюю в этот сезон охоту — успеем…
— Пойдет ли он теперь с тобой, Володя… А я, знаешь, в отпуск…
Инженер-синоптик предугадал погоду. Весь следующий день малооблачное небо пятнали стаи птиц, спешивших на юг. Они негусто шли и ночью, еще довольно светлой.
Перед отлетом в Город замполита Донсков с Горюновым все же на охоту пошли. Они вышли из городка в серебристых утренних сумерках. Ясно виделся каждый камешек вокруг, каждый листок на березах, и все же это был иной, чем днем, свет: мерцающий, призрачный. Они свернули в узкую лесную просеку и опустились по косогору к длинному, выгнутому, как лунный серп, озеру. По ту сторону озера низкий топкий берег, по эту от городка подступает лохматый лес. Сумрачные ели и ртутно-серебряная вода накрыты белым ночным небом, на закраине его маленькое седое солнце.
— Не обижайтесь на меня, Михаил Михайлович.
— Брось, не к месту. Жаль, что так плохо думаешь. Разойдемся в стороны, — сказал Горюнов. — Скоро просветлеет, и поднимается птица. Удачи, Владимир Максимович! — И он увалисто заковылял прочь, высокий, сутуловатый, в странном головном уборе — саамской куколе, — надвинутом на самые брови и закрывающем плечи от комаров.
Донсков, вдыхая осенние запахи леса и воды, поджидал синюю полоску на горизонте, первую весточку короткого дня. Он давил сапогами мхи, чтобы почувствовать их упругость, рвал их, рассматривал. Седые, бледно-зеленые, оранжевые, красные, черные мхи мягко устилали прибрежье и опушку. Мхи казались матовыми, их летнюю яркость каждую ночь постепенно слизывал студеный ветер, и Донсков вздохнул: скоро они станут грязно-белыми, а тундра потеряет регулярно-праздничный вид, цветы и травы пожухнут. Уже сейчас под толстым слоем мхов вода холодная, а под ней линза — вечный лед.
Увлекшись сбором причудливых по форме камешков на берегу, Донсков пропустил восход. Да его и не было. Солнце не поднялось, а только разбухло, набрало рыжеватую ярь.
Над озером повисла лиловая дымка, зашелестел, защелкал, начал пропитываться солнцем лес. Прошумел по озеру и затих в зарослях ветер. Ультрамариновая полоса вставала над горизонтом, все небо стало синим, щедро рассыпало синь на заозерную тундру.
Теперь можно и поохотиться. В лесу становилось тепло, и не верилось, что сейчас в горах может бушевать снежный буран и на скалистых вершинах висят грозные ледяные карнизы. Но вчера с Хибин прилетел экипаж, и ребята рассказывали, как северный неистовый ветер чуть не ударил их тяжелый вертолет о заледенелый нефелиновый утес.
Донсков несколько раз вскинул ружье, попробовал его прикладистость. Мешала еще не мятая брезентовая куртка, она, словно жесть, сопротивлялась изгибу, не давала как следует прижать приклад к плечу.
На рукав куртки уселись вялые после ночного холода, но злые и настырные комары. В этот год гнус не исчез в конце августа, выжил, стал крупнее и мохнатее. Терпкий запах репудина мешал комарам вцепиться в лицо, и они противно звенели около глаз, носа, рта. Донсков опустил с околыша фуражки противомоскитную сетку.
Вдалеке громыхнуло ружье Горюнова.
Неожиданно Донсков увидел в маленькой прозрачной луже длинноносого крохаля, почти скрытого тенью широкой еловой лапы. На воде качался легкий полусвет. Охотник торопливо поставил на боевой взвод бескурковку, прицелился. Селезень плавал над мушкой ствола, кланялся, издавал хриплые звуки, будто в горле его застряла косточка. Потом он начал пить и умываться. Сунет голову в воду, задерет красный клюв и блаженствует. Вода скатывается по вздрагивающей радужной шее, а одна рубиновая капля остается на кончике длинного носа. Взмахнет белым крылом, обрызгает колючую лапу над собой и смотрит
