да будущая ночь,
оставшаяся где-то —
как будущей весны
ноябрьское дно
здесь воздух в глубь себя
уходит, вечерея, —
с одним лишь фонарем
с одной лишь темнотой,
как будто вглубь ведет
безмолвная аллея,
касаясь тишины
старинной и густой.
и черная листва —
когда-то золотая,
о белом далеке —
когда-то никаком,
не помнит ничего
и лишь звенит, слетая,
чтоб тронуться туда
с ноябрьским ветерком
еще не ночь, но уже день,
еще не хлад, но уже холод,
и ветер горбится везде,
где только ветви свищут голо,
и свет топорщится на них,
и сталь листается стальнее
мгновений черно-голубых,
на голых сучьях леденея
звучит, как множество безмолвий,
ноябрь — безлиственный давно.
ее обычай сероглазый —
смотреть в холодное окно,
где немигающего ливня
и взор и утренняя сталь
пронзают сумрак запоздалый,
как плоть последнего листа
еще была не ночь,
еще был день старинный,
еще во льду реки
крепился лунный свет,
а ветер с фонарем —
прерывистый и длинный —
уж рыскал и искал
среди весенних лет,
он имя называл,
фонарно искажая
и цвет его и смысл
и даже белизну,
но знали лишь часы
да полночь небольшая
да черная вода,
где сумерки блеснут,
где отразится миг
во всем своем дрожаньи
во всем своем везде
во всем своем всегда,
где крылья, что фонарь
прерывисто держали,
уже не исказят
горящего следа
любимое слово — однажды.
любимое время — сейчас.
мне будущим кажется каждый
вечерне-законченный час.
и если бы время не знало
не знающих времени стен,
оно бы стремилось к началу
сквозь каждый небудущий день
ночь скрылась за углом,
а вместе с ней исчезли
и эта темнота
и этот странный день.
кареты шелестят,
и кони скачут резво,
но неподвижен час —
на башне и везде.
беззвучны облака,
безоблачные звуки
как будто стерегут
весенне-хрупкий лед —
