голубыми водами, среди красных утесов, — повисшее в воздухе соколиное гнездо, обитель…
Так вот забегая мыслями вперед и следуя за тропой, он вдруг остановился в оцепенении: прямо перед ним под финиковыми пальмами, в закрытой от ветров лощине лежала Магдала. Разум юноши противился, вновь и вновь поворачивал обратно, но ноги сами несли его прямо к греховному, пропитанному благовониями пристанищу его двоюродной сестры Магдалины.
— Я не хочу! Не хочу! — в ужасе повторял Сын Марии, пытаясь повернуть обратно.
Но тело не повиновалось. Оно замерло, словно гончая, втягивающая в себя воздух.
«Уйду!» — снова решил про себя юноша, но даже не сдвинулся с места.
Он смотрел на прадавний колодец с мраморным краем, на чистые, выбеленные известью домики. Лаяли собаки, кудахтали куры, смеялись женщины. Лежавшие вокруг колодца нагруженные верблюды жевали жвачку…
«Я должен увидеть ее, должен увидеть ее, — услышал он внутри себя нежный голос. — Увидеть ее. Так нужно. Бог направлял стопы мои — Бог, а не разум! — чтобы я увидел ее, пал к ее ногам и просил прощения… Это моя вина, моя! Прежде чем вступить в обитель и облачиться в белоснежную рясу, я должен просить у нее прощения. Иначе нет мне спасения… Благодарю Тебя, Господи, что Ты привел меня сюда вопреки воле моей!»
Юноша обрадовался, затянул пояс и стал спускаться к Магдале.
Вокруг колодца распластался на земле караван верблюдов. Они уже кончили есть и теперь медленно, терпеливо жевали жвачку. Они были все еще нагружены и, видать, пришли сюда из дальних стран благовоний, потому как воздух вокруг них был пропитан пряностями.
Сын Марии остановился у колодца. Старуха, поднимавшая оттуда воду, протянула ему кувшин. Юноша напился и хотел уж было спросить, дома ли Магдалина, но ему стало стыдно. «Бог заставил меня прийти к ее дому, и я верю Ему. Конечно же, она дома», — подумал он и пошел по тенистой улочке. Множество чужестранцев, то в просторных белых рубахах бедуинов, то в дорогой, тонкой индийской парче. Открылась маленькая дверца, оттуда вышла толстозадая, с черными усами матрона и, увидав юношу, залилась смехом.
— Глянь-ка! Добро пожаловать, мастер! И ты тоже идешь на поклонение? — крикнула она и с хохотом закрыла дверь.
Сын Марии густо покраснел, но все же нашел в себе силы.
«Я должен, должен пасть к ногам ее и просить прощения…» — подумал он.
Юноша ускорил шаг. Дом находился на другом краю селения, в садике гранатовых деревьев. Он хорошо помнил этот дом: зеленая одностворчатая дверь с нарисованными над нею каким-то любовником- бедуином двумя сплетающимися змеями, черной и белой, а выше, на притолоке-распятая крупная желтая ящерица.
Он сбился с пути, свернул куда-то, потом свернул еще раз, но спросить дорогу стыдился. Близился полдень, и юноша остановился в тени маслины перевести дух. Мимо проходил пахнущий мускусом богатый купец, с черной курчавой бородкой, с черными миндалевидными глазами и пальцами, унизанными перстнями.
Сын Марии вошел следом.
«Это ангел Божий, — подумал юноша, идя за ним и любуясь благородными очертаниями тела под расшитой яркими птицами и цветами тонкой дорогой парчой, ниспадавшей с плеч. — Это ангел Божий, спустившийся указать мне путь».
Знатный молодой чужеземец уверенно шел широким шагом по извилистым закоулкам. Показалась зеленая дверь с двумя сплетенными змеями. Перед ней сидела на скамейке старушка, которая готовила на горящей жаровне крабов и продавала лежащие рядом в двух глиняных мисках горячие, густо посыпанные перцем котлеты и жареные тыквенные семечки.
Знатный юноша наклонился, подал старухе серебряную монету и вошел, а следом за ним вошел и Сын Марии.
Во дворе дожидались своей очереди, сидя друг за другом на земле, скрестив ноги, четыре купца: два старика с крашеными ногтями и ресницами и двое молодых с черными как смоль усами и бородами. Все они уставились взглядом в низенькую закрытую дверку, за которой была комната Марии. Время от времени изнутри доносился то крик, то повизгивание, то смех, то скрип кровати — и тогда ожидающие прерывали только что начатую вполголоса болтовню и возбужденно ерзали на месте. Бедуин, уже давно вошедший туда, все никак не мог кончить, все медлил, а тем, кто был на дворе — старым и молодым, не терпелось. Знатный индийский юноша уселся в очередь, а за ним сел и Сын Марии.
Посреди двора гнулось под тяжестью плодов большое гранатовое дерево, а по обе стороны у входа стояли два огромных кипариса: один — мужской, с прямым, как меч, стволом, другой — женский, с широко распростертыми ветвями. На гранатовом дереве висела сплетенная из ивовой лозы клетка, в которой ходила взад-вперед, клевала, ударяла клювом по прутьям своей темницы и кричала пестрая куропатка.
Пришедшие на поклонение отрешились от жизненных забот, жевали финики, грызли мускатные орехи для приятного запаха во рту и вели разговор, чтобы скоротать затянувшееся до бесконечности время. Они обернулись, поздоровались со знатным юношей, окинув презрительным взглядом сидевшего за ним в убогой одежде Сына Марии. Первый старик вздохнул и сказал:
— Нет в мире муки сильнее моей: я уже у самого входа в Рай, а дверь заперта.
Юноша с золотыми браслетами на лодыжках засмеялся:
— Я вожу пряности с берегов Евфрата к Великому морю. Видите эту куропатку с красными когтями? Я дам тюк корицы и перца за Марию, посажу ее в золотую клетку и увезу отсюда. Так что поторопитесь сделать то, чего желаете, любезные воздыхатели: не знать вам больше ее поцелуев!
— Да сопутствует тебе удача, добрый молодец! — живо откликнулся второй старик, с надушенной белоснежной бородой, тонкими аристократическими руками и выкрашенными хной ладонями. — Да сопутствует тебе удача! Твои слова сделают сегодня ее поцелуи особенно сладкими!
Знатный юноша спрятал глаза под отяжелевшим веками и медленно покачивался верхней половиной тела, а губы его вздрагивали, словно творя молитву: еще даже не войдя в Рай, он уже погрузился в вечное блаженство. До него доносилось кудахтанье куропатки, из-за запертой на засов двери долетали смех и скрип кровати, как и шлепанье крабов, которых старушка у входа бросала живьем на жаровню…
«Вот он каков, Рай, — думал охваченный истомой индийский юноша. — Глубокий сон, который мы называем жизнью, и погрузившись в который видим Рай. Иного Рая нет. Теперь я могу встать и уйти. Другого наслаждения мне не нужно…»
Сидевший перед ним верзила в зеленом тюрбане толкнул его коленом и засмеялся.
— Эй, благородный индиец! Интересно, что думает обо всем этом твой Бог?
Юноша открыл глаза.
— О чем это — «обо всем»? — спросил он.
— Ну, о мужчинах, женщинах, крабах, любви…
— Что все это — сон, брат мой.
— Стало быть, будьте начеку, молодцы, — заметил старик с белоснежной бородой, перебиравший теперь длинные янтарные четки. — Будьте начеку — не просыпайтесь!
Дверца открылась, и оттуда, облизываясь, медленно вышел бедуин с опухшими глазами. Дождавшийся своей очереди старик тут же бодро вскочил с места, словно двадцатилетний юноша.
— Ну, держись! Кончай побыстрее, старче, пожалей нас! — крикнули ему трое мужчин, ожидавшие своего часа.
Но тот уже устремился вперед, развязывая на ходу пояс, — времени на болтовню у него не было. Старик порывисто вошел внутрь и запер за собой дверь.
Все с завистью смотрели на бедуина, не решаясь заговорить с ним. Они чувствовали, что тот пребывает где-то в дальних странствиях по водам бездонным. И действительно, бедуин даже головы не повернул, чтобы взглянуть на них. Пошатываясь, он поплелся через двор, миновал ворота, едва не опрокинув жаровню, и исчез в извилистых улочках. И тогда, чтобы сообщить мыслям другое направление, толстый верзила в зеленом тюрбане ни с того ни с сего принялся рассказывать о львах, о теплых морях и о коралловых островах…
Время шло. Иногда было слышно, как медленно, мягко стучали янтарные четки, и взгляды снова
