видел до этого лишь портретом. Стараясь держаться независимо, я в душе благоговел… Большие люди! Создатели энциклопедий, многотомных словарей, художественных эпопей, являвшихся национальной реликвией. Трудясь неустанно, поодиночке, они надолго теряли общение один с другим. Встретившись, могли пообщаться, а заодно решить мою участь как писателя. Я читал в их взорах, бросаемых в мою сторону, добрую снисходительность: свой хлопец, выпустил крепкую книгу в Москве! Не было времени почитать, но если там издают и пишут о нем статьи, - как не порадоваться земляку! Некоторые и знали обо мне понаслышке: неустроен, живет не то на море, не то на земле, а мог бы сидеть и писать про свою Рясну. Надо поддержать, пока молод, дать ему статус писателя, что и не снилось в его годы таким, одинаковым с ним по паспорту. Уж лучше дать писательский билет талантливому человеку, чем прислуживающему попугаю, жиду пархатому, подтирающему нам ср…у!…
Может, и не досконально их разъяснил. Еле сюда доплелся, неважно себя чувствуя, - из-за большой потери крови. Сдавал кровь в детской поликлинике, где стоял на учете Олежка, - как отец часто болеющего ребенка. Брали умеренно, раньше не замечал упадка. А тут авария с автобусом из пионерлагеря. Понадобилось много крови для переливания. Вот я - в предвкушении, что стану писателем - расщедрился по-моряцки. Как же! Должен оправдать их выбор. Однако перегнул палку и стоял с головокружением. Шло заседание еще не в особняке на Румянцева, а в небольшом особнячке на Энгельса. Во время войны здесь находилась резиденция гауляйтера Белоруссии Вильгельма Кубэ. В этом тихом домике и сработало взрывное устройство, подложенное в постель гауляйтера Еленой Мазанник. Предала Кубэ верная женщина, славная дочь своего народа, который Кубэ искренне любил. Выезжал на машине в соседние вески погладить по светлым головкам белорусских деток, позаботиться, чтоб они были тепло одеты и накормлены. Породнившись, возвращался в этот домик, укладывался в постель и, размягченный «Грезами» Шумана, ожидал свою Елену, с нетерпением поглядывая на часы, которые, совпадая с тиканьем подложенной мины, отсчитывали гауляйтеру последние минуты жизни… Некое разжижение в мозгах, схожее с гауляйтером Кубэ, было и у меня. Не забыл я, как зачитывался в Рясне, лежа на печи, книгами этих людей, что решали сейчас мою участь, - под свет керосиновой коптилки, под завывание волков и метели. Не мог забыть, как, вернувшись от Бати из Мстиславля, где плохо учился, перестал расти, - на первом же уроке в Рясне: мы тогда разбирали по хрестоматии трогательный рассказ Миколы Лупсякова «У завируху» - о гибели детишек, заметенных метелью, - я своим пересказом вызвал слезы у новой учительницы Дины Никифоровны. Ставя мне «выдатна», Дина Никифоровна сказала с укоризной остальным ученикам: «Во як добра гавора Бора! А вы сядите, як пни на балоте…» Одноклассники уныло пригнули головы, а я от круглой пятерки сразу подрос на 2 сантиметра!…
Тишина; я слышал, как стучала, достукивала бюллетени для голосования секретарь-машинистка Татьяна Кузьминична. Вот возник шорох там, за дверями, имевшими спуск с двух лестниц с отдельными коридорами. Я стоял в том коридоре, по которому они вошли, и не сообразил, что, бросив бюллетень в урну, им удобнее выходить через другую дверь, спускаясь прямо в раздевалку… Да они там уже и были, заспешив к своим пальто, шапкам, галошам, палкам! Нет, я не бросился к ним, уже уловив в этом что-то… С чего бы им обходить меня с другой стороны? Вышли бы прямо ко мне и поздравили! Значит, повели себя не так, как хотели? Хотели принять, а вдруг вычеркнули из списка! Что же случилось? Неужели они изменились, оторвавшись от своих книг, рукописей? Писали одно, а думали другое? Выходит, книги, что я прочитал в Рясне, были лживые? Все, до одной?
Нет, оказался среди них один, самый молодой. Вышел из той двери, через которую и входил.Постоял, поглаживая лысину, посмотрел на меня: «Ну што табе сказать, братка? Нечага и сказать». Я спросил жалко: «Что ж, Иван, мне теперь писать?» - «Пишы, Барыс, новую книжку». - «А эта разве плохая?» - «Гэта ужо не личыцца». - «А если новую напишу, примут?» - Я спрашивал, как пацан. Он ответил: «Можа, прымуть, а можа, и у морду дадуть…»
Медленно я спускался. Увидел, как из туалета выскочил последний, задержавшийся там. Чернявый, морда из одного вытянутого носа. Торчит, как фигу сложил: во тебе! С виду жид, хотя и белорус, - вот к нему и подступись! Сидел на унитазе и поднялся как сидел: с закатанными колошинами штанов, из-под которых были видны несвежие кальсоны с болтающимися тесемками. Воровато пробежал, а я и не сказал ему, как он выглядит, этот дружок Бати.
Я сказал себе: что ж, я напишу новую книгу! Напишу еще лучше, чем написал. Но я не знал еще, что со мной. Думал, отец, что это головокружение, потеря крови. Ведь такое состояние и тебе известно, как не понять? Но я ошибся. А дальше не могу объяснить тебе, отец. Так как ты отмахнешься: «Не бяры у галаву!» Как же - не брать? Может, ты объяснишь, дядька Якуб?
Глава 13. Прогулка с теткой
Сидя на оживленном перекрестке, между проспектом Скорины и Комаровским рынком, я в то же время был отрезан от толпы подземным переходом, проходившим под памятником Якубу Коласу. Люди, подталкивая один другого, спускались под землю, только успевая глянуть в мою сторону, преодолевая мгновенное желание хоть на минуту присесть. Возможно, что я открыл сезон сидения на скамейках. Наблюдая за всеми, я оставался в одиночестве. Однако мое уединение кончилось, когда на меня обратили внимание покупатели газет. Вначале мою скамейку выбрал человек высокого роста в шапке с закрученными ушами, в детском пальтишке с оторванным хлястиком, из которого руки вылезли по локоть. С виду обыкновенный сумасшедший, он и оказался им. Сойдя с кирпичей, направился прямиком сюда. Сел на скамейку, углубился в чтение, вдруг разорвал газету, сказав мне: «Как легко я с ней справился!» - и ушел, хохоча. Посчитав его присаживание случайным, я ошибся. Ко мне направлялся живой сталинист: в длинном кителе, в галифе, в облезлых усах и хромовых сапожках, в шляпе с лентой, сидевшей низко на голове, как у Лаврентия Павловича Берия. Купив целую пачку газет, он положил их на скамейку. Потом протянул мне листок со своим портретом и биографическими данными, попросив за него голосовать.
Отказавшись от листка, я ответил:
- Не читаю биографий.
- Почему?
- Лучше их не читать, а то сложится о себе плохое мнение.
- Разве вы не хотите сильного парламента, который бы составил оппозицию нашему лидеру?
- Безусловно, нет. Лидер - мой земляк.
- Но это местническая позиция.
- Согласен. На меня действуют только подобные аргументы.
- Вот вы курите, - сказал он, - а я был одним из зачинщиков «табачного бунта».
Это уже что-то! Вся страна была наслышана о демонстрации на улицах Минска против нехватки сигарет. Тогда не было также и мыла, и зубной пасты. Во Владивостоке люди не мылись и не чистили зубов. Но они никак не могли обойтись без курева. Если закуришь, то прямо кидаются со стоном: «Дай!» Даже тараканы облепляли не еду, а окурки. К нам на судно пришли грязные овшивевшие б…ди и предложили за сигарету сделать минет… И никто не протестовал! А тут устроили «табачный бунт»…
- Разве это не аргумент? - настаивал он.
- Я за вас, но при одном условии. Мне не нравится, что вы курите «Астру».
Он достал смятую пачку «Парламента»:
- Такие сигареты вас устроят?
- Я буду голосовать за человека, который курит только «Мальборо».
- Но таких сигарет, как у вас, в Минске нет.
- Поэтому я не проголосовал еще ни за одного кандидата.
Наконец он сдался:
- В таком случае я почитаю возле вас?
- Пожалуйста.
Остальные читатели газет садились без всякого разрешения, как будто это единственная скамейка, на которой можно сидеть. Когда уже не оставалось места, увидел заспешившую сюда тетку, слегка прихрамывающую, с рябоватым лицом и распухшими на холоде руками. Тетка была без газеты, но - делать
