— Как, сударь, уже четыреста лет anchora пишется без h, а вы позволяете себе вставлять его!
Он посмотрел на меня с улыбкой и отвечал:
— Согласен и готов присоединиться к вашему мнению, хотя здесь на моей стороне авторитет Боккаччо.
— Поскольку вам известен сей автор, я вынужден просить прощения. Сударь, конечно, учёный?
— В некотором роде. Моё имя Мартинелли.
— Уж не родственник ли Кальсабиги?
— Его самого.
— Я с наслаждением читал ваши сатиры.
— С кем имею честь?
— Кавалер де Сенгальт. Скажите, скоро ли будет завершено ваше новое издание “Декамерона”?
— В самое ближайшее время. Однако мне не достает того же, что и большинству полезных книг — подписчиков.
— Не угодно ли подписать меня?
— С превеликим удовольствием. Вот абонемент на одну гинею.
— Дайте мне два. Кстати, не можете ли сказать, как называется эта кофейня?
— Так вы только вчера приехали?
— Сегодня.
— Судьба привела вас в самое дурное место столицы. Однако вы только что прибыли, и вам будет трудно найти свой дом. Позвольте проводить вас.
По дороге я заметил ему:
— Сие заведение, по вашим словам, отменно скверное, однако же встретившись там с вами, позволю себе усомниться в этом.
— Я бываю там потому, что, как говорит Ювенал, путешественник без гроша может не страшиться воров. Здешние завсегдатаи никогда не разговаривают со мной, да это бы и бесполезно — я не та дичь, за которой стоит охотиться. Проведя в Лондоне четыре года, я ни у кого не бывал, исключая лорда Спенсера. Моё любимое занятие — литература. С него мало доходов, но я удовлетворяюсь самым необходимым. Слуга, хорошая комната и обед в таверне — вот все мои нужды. Подобно Симониду после кораблекрушения, я всё ношу на себе. Этот костюм и полдюжины рубашек составляют единственное моё имущество. Как сказал Гораций: “Удовлетворяюсь малым и не прошу у богов большего”.
Сей человек понравился мне, к тому же он прекрасно говорил по-тоскански. Я спросил у него совета касательно принятого в Лондоне образа жизни, сообщив ему при этом о моих средствах и о том, сколько собираюсь пробыть здесь.
“Прежде всего, — сказал он, — надобно нанять полностью обставленный дом. Там вы будете вполне свободно распоряжаться самим собой, как англичанин, ибо единственное ограничение составляет в этой стране закон”. Он тут же свёл меня на Пэлл-Мэлл, где я за двадцать гиней в неделю нанял целый дом с полной обстановкой. Там можно было вполне поместить всех моих знакомых, ибо в нём имелось шестнадцать комнат и восемь спален о двух кроватях каждая. Я получил в пользование множество всякого имущества, в том числе и посуду отменной работы. Почтенную даму, показавшую нам апартаменты, я оставил у себя на должности экономки.
Я отправился к венецианскому резиденту синьору Кулатто и подал ему рекомендательное письмо синьора Моросини. Он долго читал его, а потом сказал ледяным тоном:
— Всё это превосходно, и я весьма рад видеть вас. Чем могу быть полезен?
— Соблаговолите представить меня ко двору.
— С аудиенцией у короля, не так ли? — отвечал он, громко расхохотавшись. Я не стал ждать, пока он успокоится, и предоставил его собственному веселью. С тех пор я и близко не подходил к этому дому.
У меня было также письмо г-на Шовелена к французскому посланнику г-ну де Гверчи. Его Превосходительство оказал мне любезнейший приём и оставил обедать. У него я впервые увидел кавалера д'Эона, состоявшего тогда секретарём посольства. Этот кавалер при всех своих мужеских формах имел нечто неуловимое, показавшееся мне подозрительным. У него было узкое туловище и широкий круп. Мне рассказывали, что он служил капитаном драгун, прежде чем вступить на дипломатическое поприще. Я лишь впоследствии узнал о нём то, что было известно всему свету, — он пользовался большими милостями у г-на де Гверчи.
В ближайшее воскресенье г-н де Гверчи представил меня королю. Георг III оказался человеком среднего роста и довольно дородным. В своём ярко-красном костюме, сам багровый, как его камзол, в треуголке с плюмажем, он походил на большого петуха. Я отвесил ему низкий поклон, и он соизволил заговорить со мной. Не понимая ни единого слова, я лишь возобновил свои реверансы. Он продолжал говорить, я опять кланялся. Мы не кончили бы так ещё долгое время, если бы королева не помогла мне выбраться из сего затруднительного положения, спросив, откуда я родом. После моего ответа она с удивлением посмотрела на венецианского резидента, который также присутствовал на аудиенции. Ради сохранения своей репутации он заверил Её Величество, что не имеет никаких возражений. Затем королева спросила у меня, знакомы ли мне венецианские посланники, покинувшие Лондон прошлым месяцем. Я был весьма польщён, имея возможность ответить, что в продолжение трёх дней наслаждался их обществом в Лионе.
Венецианский резидент, которого оказанный мне приём сделал более учтивым, подошёл и сказал:
— Почему же вы молчали, когда король спрашивал вас?
— Я не понимал ни единого слова из того обращения, коим удостоил меня Его Величество.
— По поводу вашего имени де Сенгальт король спросил, не из Ганновера ли вы, а ваш реверанс был принят как утвердительный ответ, что тем более неуместно, ибо некий Сент-Галль, а не Сенгальт, был повешен там несколько лет назад как флибустьер, а ваш второй реверанс, вероятно, убедил короля, что вы его родственник.
Таково было происшедшее скверное недоразумение, однако и он и я кусали себе губы, чтобы не рассмеяться.
У меня было рекомендательное письмо к леди Хэррингтон, которая принимала по воскресеньям. В этот день только у неё можно было заняться игрой, так как она жила в Сент-Джемском парке, имевшем королевские привилегии. Везде же по воскресеньям запрещены не только карты, но и музыка. По Лондонским улицам непрестанно шныряют полицейские шпионы и подслушивают у дверей домов. Если они заподозрят, что там предаются каким-либо недозволенным развлечениям, то сразу же врываются к дурным христианам, оскверняющим день, посвященный Спасителю. Однако же таверны и прочие злачные места остаются открытыми, как и во все остальные дни недели, так что англичане могут беспрепятственно веселиться, лишь бы это не происходило возле домашнего очага.
Леди Хэррингтон было не менее сорока лет, однако сама она признавала из них лишь тридцать четыре. Сия дама славилась галантными похождениями, хотя от прежней красоты сохранилось не очень много. Она представила мне своего супруга и четырёх дочерей, которые все были уже на выданье и достаточно привлекательны.
— Вы напрасно избрали столь неудачный сезон для приезда в Лондон, — сказала она.
— Но ведь сейчас самая середина лета, миледи!
— Вот именно, летом всё хорошее общество переселяется в деревню.
— Я пробуду здесь целый год.
— В добрый час. Надеюсь видеть вас у себя. Кстати, в будущий четверг всё дворянство собирается на Сохо-Сквер. Вот входной билет за две гинеи. — Я подал ей деньги, и она надписала: “Уплачено. Хэррингтон”. — У вас есть рекомендательные письма к какой-нибудь другой даме?
— Ещё одно, миледи, но оно совершенно особого свойства. Это портрет.
— Могу я взглянуть на него?
— Конечно же.
— О, так это герцогиня Нортумберленд, моя добрая приятельница. Видите за тем столом красивую даму в розовом, которая играет в вист?
Я был представлен, и герцогиня весьма обходительно беседовала со мной, усадив подле себя. Мы
