— Я буду умолять святейшего отца испросить для меня прощение венецианских инквизиторов.
Я обманул его, но подобный ответ ничем не хуже любого другого, если хочешь скрыть истину, да и скажи я ему, что еду лишь для развлечения, он всё равно не поверил бы мне. Затем аббат перевёл разговор на Терезу, но тут я накрепко закрылся, как денежный сундук самого отъявленного скряги. Наконец, после более чем часовой беседы он удалился, обещав быть к обеду.
Первой из гостей приехала Кортичелли с братом и матерью, причём сия последняя заявила мне, что не позволяет своей дочке ездить одной на обеды к незнакомцам. “В таком случае, — отвечал я, — вы можете сейчас же увезти её или принять этот дукат, чтобы отобедать с сыном там, где вам заблагорассудится, ибо я не приглашал ни его, ни вас”. Ока взяла дукат, выразив уверенность, что оставляет дочь в хороших руках. “Можете не сомневаться в этом, а пока прощайте”.
Дочка отнеслась с такой весёлой непринуждённостью к сему диалогу, что я почувствовал, как начинаю влюбляться в неё. Кортичелли было только тринадцать лет, но по причине малого роста она выглядела не старше десяти, хотя в остальном имела прекрасное телосложение и отличалась живостью, весельем и остроумием, а особенно белизной кожи, столь редкой в Италии. Однако же, несмотря на все эти достоинства, я до сих пор не могу объяснить себе, как можно было влюбиться в неё.
Она сразу стала просить меня о покровительстве — содержатель оперы, иудей, обязался контрактом поставить её в па-де-де и обманул. Я пообещал урезонить его.
Вслед за Кортичелли явилась пармезанка Редегонда, рослая и красивая особа, которая, как сказал мне Коста, была сестрой нанятого мною трактирного слуги и которую я сразу же нашёл достойной всяческого внимания.
Потом приехал аббат Гама и, увидев меня сидящим между двумя прелестными девицами, не замедлил с комплиментом. Я заставил его сесть на моё место, и он тотчас с видом записного волокиты принялся развлекать их, нимало не смущаясь тем, что они лишь смеялись над ним. Он не сомневался в своём успехе, ибо самолюбие не давало ему понять всю нелепость положения. Разве мог я представить, что в его годы сам впаду в такое же заблуждение! Сколь жалок старик, не умеющий истинно оценивать себя!
Моя прекрасная Тереза приехала последней вместе с мужем и моим сыном, коего я нежно расцеловал, исполнив сначала сию сладкую обязанность в отношении его матери. Я посадил их по обе стороны от себя, а аббат устроился между Редегондой и Кортичелли и в продолжение всей трапезы развлекал нас милыми разговорами.
Я внутренне смеялся, видя, с какой почтительностью мой долговязый лакей менял тарелки у своей сестры, которая, по всей видимости, испытывала от этого немалое удовольствие.
Я заранее озаботился положить себе в карман красивую золотую табакерку, украшенную моим эмалевым портретом самого безупречного сходства. Её изготовили для меня в Париже, и она предназначалась мадам д'Юрфэ, но живописец изобразил меня слишком молодым, и я не решился поднести ей такой подарок. Я наполнил сию табакерку отменным гаванским табаком, который получил от г-на де Шавиньи и который так любила Тереза. У аббата Гамы также был превосходнейший табак, и он воспользовался случаем угостить Терезу. Она же отдарила его своим из черепаховой табакерки, инкрустированной золотыми арабесками. Гама остался недоволен табаком Терезы, но я сделал вид, что нахожу его восхитительным, хотя и осмелился назвать наилучшим свой собственный. Я вынул свою табакерку и, открыв, подал её так, что она не могла видеть портрета. Когда Тереза признала превосходство моего табака, я предложил:
— А не желаете ли, синьора, обменяться со мной?
— Весьма охотно, дайте бумагу.
— В этом нет нужды, можно обменяться табакерками.
С этими словами я положил её табакерку к себе в карман и подал ей мою, но уже в закрытом виде. Заметив портрет, она не удержалась и вскрикнула, заинтриговав этим всё общество.
— Смотри, — обратилась она к Чезарино, — это твой портрет.
Мальчик с удивлением посмотрел на табакерку, и потом она стала переходить из рук в руки. Тереза была вне себя от радости и заявила, что никогда не расстанется с этим сувениром. В продолжение всей сцены я не спускал глаз с аббата и видел, как он изобретает в своём воображении комментарии к происходящему. С наступлением вечера милейший аббат уехал, предупредив, что ждёт меня на следующий день к завтраку.
Я провёл остаток дня, волочась за Редегондой, и Тереза, видя моё неравнодушие к сей девице, посоветовала объясниться и со своей стороны обещала приглашать её всякий раз, когда мне того захочется.
На следующий день Гама сказал мне, что уже предупредил маршала Ботту о моём визите и в четыре часа заедет за мной, чтобы представить сему вельможе. Затем милейший аббат в самом дружественном тоне упрекнул меня за то, что я ни словом не обмолвился о состоянии моих денежных дел.
— Я полагал, это не стоит упоминания, господин аббат, но коли вас сие интересует, могу сказать, что состояние моё невелико. Однако же у меня есть друзья, кои готовы открыть мне свои кошельки.
Сердце моё было занято Редегондой, с которой не могла соперничать слишком молодая Кортичелли. Выйдя от аббата Гамы, я решил сделать ей визит. Но сколь жалкий приём ожидал меня! Она обитала в одной комнате вместе с матерью, дядей и тремя-четырьмя мальчуганами-замарашками, которые оказались её братьями.
— И у вас нет другой комнаты, чтобы принимать друзей? — спросил я.
— А какая в этом нужда? Ведь принимать-то некого.
— Заведите комнату, моя милая, и друзья сразу же найдутся. А сей апартамент превосходен для родственников, но отнюдь не для тех, кто, подобно мне, приходит воздать должное вашим прелестям и талантам.
— Сударь, — обратилась ко мне мать, — таланты моей дочери весьма скромны, а что касается её прелестей, то она и здесь не питает чрезмерных претензий.
— Лишь величайшая скромность заставляет вас говорить подобным образом, синьора, и я сумею оценить это, поскольку ваша дочь весьма мне нравится.
— Вы оказываете ей слишком большую честь. Она всегда будет принимать вас, когда вы удостоите нас своим посещением, но только в этой комнате и ни в каком другом месте.
— Боюсь, синьора, что здесь я буду мешать вам.
— Благородный человек никогда не помеха.
Мне стало стыдно, поскольку ничто так не смущает повесу, как язык целомудрия в устах бедности. Не зная, что отвечать, я поклонился и вышел.
Вечером я отправился в театр и сразу вошёл в уборную Терезы, которую как раз одевала её очаровательная камеристка. “Советую тебе, — сказала Тереза, — пойти к Редегонде. Она должна переодеваться в мужской костюм и, может быть, позволит тебе присутствовать при своём туалете”.
Я так и сделал, но мать её не хотела впускать меня, ссылаясь на то, что девица раздевается. Я обещал ей не смотреть, и под этим условием она усадила меня за стол, на котором было большое зеркало, так что я смог без затруднений рассматривать самые сокровенные прелести Редегонды, особливо когда она надевала панталоны и очень неловко, а может быть, напротив, очень ловко (в зависимости от её намерений) поднимала ноги. Всё увиденное привело меня в такой восторг, что ради обладания ею я согласился бы исполнить любые её желания. Меня бросало в жар от одной мысли, что Редегонда не могла не знать про это предательское зеркало. Наконец она оделась и вышла. Пойдя вослед, я обратился к ней с такими словами:
— Моя милая, я хочу поговорить с вами без обиняков. Вы зажгли мои чувства, и я непременно умру, если вы не согласитесь осчастливить вашего покорного слугу.
— Но ведь вы не хотите сказать, что умрёте, если сделаете меня несчастной?
— Я не могу даже представить, чтобы так могло случиться. Не будем, однако, играть в прятки, очаровательная Редегонда, ведь вы прекрасно знаете, что зеркало позволило мне всё увидеть.
— А что вы могли видеть? По-моему, совсем ничего.
— Возможно, и так, но, ради Бога, ответьте, как мне быть, чтобы вы были моей?
— Быть вашей? Не понимаю, сударь, ведь я честная девица.
— Нисколько в этом не сомневаюсь. Но, осчастливив меня, вы ею и останетесь. Не доставляйте же
