Русские старались не дать немцам использовать себя, а получить что-нибудь для русского дела и для борьбы против коммунизма в интересах русского народа.
История со «Смоленским Манифестом» была сыграна фактически вничью, с небольшим и совсем непредвиденным выигрышем для русских.
После того как было напечатано несколько миллионов экземпляров этого обращения, оно было направлено на фронт. С этой стороны фронта Манифест не должна была видеть ни одна душа. Были приняты специальные предосторожности, даже в типографии были уничтожены все корректурные листы после того, как делались поправки и наборе. Корректура делалась в нашей лаборатории.
Через несколько дней пришел Фельд и со смехом рассказал о происшедшем на фронте недоразумении. Четко работающая обычно немецкая машина на этот раз дала перебой. Манифест был расклеен в нескольких городах занятых немцами областей России, а в районе Орла он был сброшен с немецких самолетов. Фельд был склонен думать, что это недоразумение было организовано немецкими военными властями, так как маловероятным было объяснение летчиков, что они перепутали Орел с каким-то городом на советской стороне. Расклеенный Манифест снимать было бы глупо — он так и остался висеть. Через некоторое время по адресу «Берлин, Председателю Русского Комитета Власову» стали поступать запросы и поздравления от населения занятых областей.
Позднее стало известно, что командование среднего участка фронта решило использовать Манифест с этой стороны, чтобы задержать все нарастающую волну недовольства русских людей, рассчитывая, что рано или поздно, но такой шаг немецким правительством сделан будет.
С той стороны Манифест никакого действия не произвел. Было ясно видно, что на этой стороне ничего серьезного нет: в бытность Власова в Смоленске ему не разрешили ни с кем поговорить, никому показаться, да он и сам избегал этого.
Советская пропаганда парировала этот удар просто… В листовках, сделанных для оккупированных немцами областей, в разных вариантах говорилось одно и то же: «… кто из вас видел Власова? Никто! Немцы врут и никакого Русского Комитета Нет…»
В отношении возможного мира с Германией и у нас в лаборатории, и вообще во всем русском антикоммунистическом мире разговоры происходили часто. Две точки зрения, по существу мало чем отличающиеся одна от другой, разделялись большинством.
Одна гласила: русский народ двадцать пять лет находился в рабстве, какого не знает история человечества. Весь остальной мир относился, да и относится к этому, в лучшем случае безразлично, в худшем — помогает рабовладельцам. Пусть этот остальной мир заботится о своих интересах сам, а мы, если представляется возможность, позаботимся о своих.
И вторая: мы не можем оказать большей услуги миру, как покончив с коммунизмом у себя дома. Все остальные проблемы, волнующие мир, даже и окончание войны с Германией, менее значительны и менее важны: с Германией покончат и без нас.
Были люди, которые находили, что по очищении России от коммунизма нужно будет все-таки помочь западным союзникам раздавить Гитлера. Это диктовалось не только моральными обязательствами русского народа, которому западные демократии помогли в самый тяжелый период борьбы, но и совсем практическим расчетом: пока мы возимся со сталинцами, как бы малочисленны и слабы они ни были, Гитлер сможет покончить с союзниками на западе и тогда всей тяжестью своего бронированного кулака обрушится опять уже на послебольшевистскую Россию.
Были настроения — и тоже довольно распространенные, — которые видели выход в сотрудничестве с Германией без всякого камня за пазухой, но само собой разумеется, при условии, что она откажется от мысли о завоеваниях за счет России, поможет материально русскому антибольшевизму очистить страну, за что ей будет как-то заплачено. Перед людьми этих настроений стоял трудно разрешимый вопрос — найдутся или нет умные немцы, способные изменить политику Германии на востоке. Под «умными» немцами подразумевались какие-то люди, стоящие у власти или могущие прийти к ней, способные понять всю сложность русской проблемы. Вопрос решила жизнь — таких немцев, увы, до самого конца войны не нашлось…
Осенью 1942 года началась подготовка к изданию газеты для военнопленных — «Заря». К тому времени из состава лаборатории уже можно было набрать нужных работников для редакции. Состав лаборатории все время менялся, но то, что представляло интерес как интеллектуальная сила, или оставалось у нас, или находилось в пределах досягаемости. К началу выхода газеты все сотрудники редакции были выпущены на свободу, а позднее, летом 1943 года, они надели форму будущей Русской Освободительной Армии.
Вместе с ними получил право свободного выхода и Власов.
В темно-синем, не совсем удачно сшитом костюме, в коричневом пальто, которое могло бы быть немного длиннее, он перед концом рабочего дня заходит ко мне. Мы давно уже условились, что первый день его на свободе он проведет у меня.
Хозяйка, предупрежденная заранее, сделала предельно хороший ужин. Кроме семьи, в которой я живу, нет ни одного человека из посторонних.
О политике не говорим совсем. Власов много рассказывает о Китае, о Чан Кай-ши, о встречах со Сталиным в Кремле, куда он был вызван в тяжелые для Москвы дни, о боях на окраине столицы и о том, как скованная морозом немецкая армия под ударами сибирских дивизий покатилась от Москвы на запад. Рассказывает он мастерски, и есть рассказы, которые могли бы сделать честь профессиональным чтецам и артистам. Мне больше всего нравится рассказ о маршале Буденном, который я как-то раз слышал в лаборатории.
В начале войны командующим южным участком фронта был назначен этот престарелый вахмистр драгунского полка первой мировой войны, за время советской власти сделавший завидную карьеру до маршала и инспектора кавалерии. Буденный — самый безобидный из всех советских вождей, вроде умершего Калинина, в иностранной печати называемого президентом советской республики. Он стоит далеко от всякой политики, коротая старческий век за бутылкой водки да ухаживая за смазливыми балеринами московского балета. В начале войны Сталин решил использовать его авторитет героя первых лет революции, прославившегося со своей конной армией в борьбе против «белых», и назначил его командующим фронтом. Оказавшийся потом комендантом города Киева Власов попал к нему в подчинение.
— Намотаешься за целый день до того, что маму родную не узнал бы, — рассказывает он, — то на фронт, а фронт под самым Киевом, то в одно место, то в другое, то формировать отряд из рабочих, то выравнивать где-то начавшийся прорыв, то по прямому проводу говорить со Ставкой. Часа в три утра прикорнешь, не раздеваясь, в кабинете, а часа в четыре тормошит адъютант:
— Товарищ генерал, товарищ генерал, командующий фронтом у телефона!
Вскакиваю, ничего не могу сообразить, где, что, какой командующий. Наконец вспоминаю и беру трубку:
— Я слушаю, товарищ маршал.
— Здравствуйте, генерал!
— Здравствуйте, товарищ маршал!
— Ну, как у вас там?
— Спасибо, товарищ маршал. Держимся.
— Ну, а немцы-то как — лезут?
— Лезут, товарищ маршал, лезут.
— Ну, отбивайтесь, генерал, отбивайтесь. Буденный говорит старческим козлиным тенорком:
— Генерал!
— Слушаю, товарищ маршал.
— Я, вот, соседу вашему, Пахоменке, посоветовал, чтобы он немцев-то поближе подпускал, не стрелял бы в них, а потом, когда подойдут, так чтобы залпами, залпами в них, в немцев-то… Попробуйте и вы, может, подействует.
— Попробуем, товарищ маршал, попробуем.
— Ну, до свидания, генерал, держитесь!
— До свидания, товарищ маршал!
