обсуждение не состоялось. Девятого же мая, в День Победы, в моем почтовом ящике оказалась вторая тетрадь с продолжением работы: помимо пентаграммы, построенной на вписанном в окружность одиннадцатиугольнике, показывалась ее универсальность. По-видимому, об этом знали древние. Так, на одной из знаменитых картин Дюрера наряду с другими магическими символами изображена пентаграмма. А в конце мая появилась и третья тетрадь, где речь шла уже о едином модуле (108) для микро- и макромира. А на следующее утро раздался телефонный звонок. Неизвестный признавался, что это он написал о Стоунхендже, и спросил: „Неужели это ерунда?“ Я ответил, что ознакомил с его работой крупного ученого, заслуженного деятеля науки и техники профессора Михаила Михайловича Протодьяконова, и ему проблема показалась серьезной. Тогда неизвестный попросил разрешения посетить меня. Это было в разгар интереса к „летающим тарелкам“, когда я вместе с покойным своим другом Феликсом Юрьевичем Зигелем, был зам. председателя недолго просуществовавшего Комитета по неопознанным летающим объектам. Мне были знакомы множество „фактов“ и „наблюдений“ НЛО контакта людей с их пилотами (в США), с описаниями и рисунками маленьких человечков в скафандрах, вполне человекоподобных. Можно понять мое состояние, когда я, услышав звонок и открыв входную дверь, увидел перед собой человечка ростом метр с небольшим, „вполне человекообразного“, не карлика, не лилипута, а просто пропорционально уменьшенного. Он назвался Валентином Фроловичем Терешиным, офицером в отставке, а ныне программистом ЭВМ. Я удивился, вспомнив, что в армию людей ростом менее полутора метров не берут, и усомнился в своем глазомере. Мы тотчас поехали к профессору Протодьяконову, в ту пору заместителю директора Института физики Земли Академии наук СССР. Когда Михаил Михайлович стал проверять выводы Терешина, применяя тригонометрию, то, к удивлению нашему, выяснилось, что исследователь Стоунхенджа о тригонометрии понятия не имеет. На мой вопрос на обратном пути: „Как это может быть?“ — Терешин загадочно ответил, что все написанное им в тетради внушено ему теми, кто находится около Земли. Он показался мне странным: отклонил предложение Протодьяконова работать над проблемой Стоунхенджа в его лаборатории на должности инженера, оставшись, как потом выяснилось, бойцом охраны подземных складов под Новым Арбатом. Однажды он принес мне „оду о числе „пи““; позже в журнале „Наука и жизнь“ была опубликована его статья, написанная в соавторстве с Протодьяконовым о неизвестном прежде методе вычисления архимедова числа.
Еще позже Терешин сообщил, что разгадал математическую задачу жрецов храма бога Ра, которую те задавали претендентам на жреческое звание, замуровывая их до получения ответа в каземате с колодцем Лотоса. Так появился наш совместный с Терешиным рассказ „Колодец Лотоса“, где соавтор мой пожелал принять псевдоним „Мариан Сиянии“, объяснив, что явился ко мне, прочтя мой давний рассказ „Марсианин“. Все предложения выступить с докладом о своих исследованиях Стоунхенджа Терешин отклонял. Я счел необходимым свести его с ученым, кандидатом геолого-минераловедческих наук Владимиром Ивановичем Авинским (из Куйбышева). Их совместную статью удалось поместить в ежегоднике „На суше и на море“. Так пентаграмма впервые увидела свет. К сожалению, Терешин исчез из виду, объявившись в городе Пучеже, вдали от железных дорог, где работал то печником, то зав. отделом кадров совхоза, то у токарного станка. Однако он еще раз поразил меня, прислав из Пучежа прекрасный очерк- исследование о местном изобретателе-самоучке, прошедшем путь от бурлацкого сына до редактора „Петербургских новостей“, — Зарубине, оставившем такие изобретения, как пантограф и электропривод к подводным лодкам. Мои попытки заинтересовать этой рукописью издателей успеха не имели, ибо в пору застоя Зарубин в списках заслуживающих внимания людей не числился. Последним известием от Терешина была его телеграфная просьба помочь ему постричься в монахи. Меж тем Владимир Иванович Авинский продолжал начатое исследование и пришел к поистине примечательным выводам. Пентаграмма оказалась приложимой к самым различным областям и действительно позволила Авинскому найти основной модуль Вселенной, вызвав интерес и у нас, и за рубежом. Так, в 1989 году на Лондонском научном симпозиуме ему присудили за это исследование первую премию; тот же результат ожидал его в Чикаго».
Магнитофон умолк.
— Как загадочно! — воскликнула она. — Значит, то, что открыл «отшельник в звездном мешке», — реальность! Но что вы скажете о реальности будущего — Городе Руин и острове Солнца?
— Видите ли, — важно ответил он. — Я не счел возможным напоминать автору, что среди ученых нет единогласия в оценке последствий, скажем, «парникового эффекта». Приходилось слышать даже утверждения, что он благодатен для планеты.
— Какая чепуха! Климат уже меняется. Последние наши «полузимы» — предвестники возможной катастрофы, о которой и предупреждает роман.
— Меняется климат? Я познакомился недавно с любопытной точкой зрения на то, что потепление в зимние месяцы в Европе вызвано запуском крупных космических ракет в США и на Байконуре. И даже встреча в море, на кораблях, близ Мальты двух президентов была сорвана штормом, вызванным стартом космического корабля с мыса Канаверал.
— Однако в Вашингтоне намечена Всемирная конференция по поводу тревоги о «тепличном эффекте».
— Вот теперь узнаю вас: впереди, на лихом коне; и достойная пара воительницы на картине в семейной каюте звездонавтов.
— Автор вернулся со звезд на Землю. Вернемся и мы. Что вы думали о Городе Руин, я знаю, а что скажете об острове Солнца?
— Боюсь, что защита скомпрометированных коммунистических идей, начиная с самого Кампанеллы, затруднительна.
— Эх вы, маховик несчастный! Главного не заметили — что идеи эти могут быть воплощены на ином нравственном уровне, нам не привычном.
— Имеете в виду мир без лжи?
— Вот именно! Хотели бы жить в таком мире?
— Если с вами, то…
— И я не солгу, что согласна с авторской мечтой.
— Я просто хотел напомнить: идеи утопического социализма скомпрометированы в глазах европейцев.
— Неверно считать порочными сами идеи. Можно говорить лишь о негодяях, которые, прикрываясь ими, вершили свои злодеяния, и не где-нибудь, а в той же Европе. Сколько зла сотворено, скажем, под прикрытием имени святых идей первого коммуниста планеты Иисуса Христа! А ведь его апостолы возглавляли общины первых христиан, по сути коммунистические.
— Даже Библию не пощадили!
— Не только Библию или испанскую инквизицию надо вспомнить, но и всю летопись гитлеризма. Прикрываясь угодными толпе идеями «жизненного пространства», бюргерского благополучия и собственного превосходства, Гитлер лгал. Именем народа, который дал человеческой цивилизации Гёте и Гейне, Бетховена и Моцарта, Шумана и Шиллера, наконец, Канта, Гегеля, Маркса и Энгельса, — от имени этого великого народа он творил злодеяния, перед которыми меркнут испанская инквизиция и папизм средних веков.
— Тоже вспомнили фюрера! Да он был всего лишь учеником усатого вождя всех времен и народов. Разве мог неудавшийся художник додуматься до того, чтобы, скажем, выслать целый народ из его родного края, устроив у себя же в стране голод с вымиранием миллионов? Нет! Примеры с «лагерями смерти», если вы о них вспомните, уступят «государству бессмертных лагерей», которое само обнесло себя стальным занавесом снаружи и колючей проволокой — изнутри. Ученые ныне спорят не о миллионах, а о сотнях миллионов, погибших якобы во имя воплощения светлых идей.
— Да поймите вы! И в нашем случае не идея плоха, а негодяи, прикрывшиеся ею! — запальчиво перебила она.
— При всей своей женственности, вы не уступите в твердости гранитному монументу со скульптурами мыслителей, атакуемому безумным маховиком вроде меня!
— Да, я одобряю и эту главу! — с вызовом сказала она.
— В смелости вам не откажешь.
— А вам бы хотелось разбить этот монумент? Отказаться от всего, во что и сами верили? Изменить
