Люневиль и Нанси Ницше направляется к Мецу, превращённому в сплошной госпиталь. Больных так много, что их едва успевают лечить; множество людей умирает от ран и от инфекционных болезней. Несколько больных поручают Ницше, он исполняет свой долг с мужеством и кротостью и чувствует при этом прилив какой-то особенной радости, священный страх, почти энтузиазм. Первый раз в жизни он без отвращения смотрит на работу организованной толпы. Перед его глазами проходят тысячи людей; на одних уже лежит печать смерти, другие идут в поход или стоят под огнём. В душе его нет никакого презрения к ним, напротив, скорее чувство уважения. Постоянные опасности военного времени сделали этих людей храбрыми; они забыли свои праздные мысли; они маршируют, поют, исполняют приказания начальства и рано или поздно умирают. Ницше награждён за свои труды, братское чувство наполняет его душу; он не сознаёт себя более одиноким и любит окружающих его простых людей. Во время битвы под Седаном он пишет: „Во мне проснулись военные наклонности, и я не в силах удовлетворить их. Я мог бы быть в Резонвиле и Седане пассивно, а может быть и активно, но швейцарский нейтралитет связывает мне руки“.
Пребывание его во Франции было кратковременно, так как он получил приказание доставить в госпиталь в Карлсруэ находившихся на его попечении больных.
Ницше едет 3 дня и 3 ночи в запертом и плотно закрытом, из-за холода и дождя, товарном вагоне, сопровождая 11 раненых. Двое из них были больны дифтеритом, все остальные — дизентерией. „Страдание есть самый скорый способ для постижения истины“, говорит один немецкий мистик. В эти дни Ницше вспомнил об этом своём любимом изречении. Он испытывает своё мужество, проверяет свои мысли. Он не прерывает их течения даже перевязывая раны больных, прислушиваясь к их зову и стонам. До сих пор он знал только книги; теперь он узнает жизнь…
„Да, — пишет он Герсдорфу, бывшему в это время в рядах действующей армии, сражавшейся во Франции, — наше общее мировоззрение получило, так сказать, боевое крещение. Я испытал то же, что и ты. Для меня, как и для тебя, эти несколько недель создали целую эпоху в жизни, во время которой в душе моей укрепились и утвердились все мои принципы (…) Я чуть не умер ради них (…) Сейчас я в Наумбурге, но ещё не совсем поправился. Атмосфера, в которой я так долго находился, осталась висеть надо мной, как чёрный туман; мне всё время чудятся несмолкаемые стоны и жалобы“…
Раньше, в 1865 году, во время кампании под Садовой, Ницше уже испытал войну и пережил увлечение ею. Великое, непосредственное вдохновение охватило его; на один миг он почувствовал себя слитым воедино со своим народом. „Я переживаю совершенно новое для меня увлечение патриотизмом“, писал он. Ницше тщательно хранит и культивирует в себе это внезапно зародившееся в нём чувство.
Как изменилась теперь его душа!.. Он стал мужем среди мужей, немцем, гордым своей родиной. Война преобразила его, и он восхваляет её: она будит человеческую энергию, тревожит уснувшие умы, она заставляет искать цели слишком жестокой жизни в идеальном строе, в царстве красоты и чувства долга. Лирические поэты и мудрецы, непонятные и отвергнутые в годы мира, побеждают и привлекают людей в годы войны; люди нуждаются в них и сознаются в этой нужде. Необходимость идти за вождём заставляет их прислушиваться к голосу гения. Только война способна преобразить человечество, только она может поселить в нём стремление к героическому и высокому».
Какова эпоха — таковы выводы. После столетних распрей германские народы объединяются в единую семью. «Железный канцлер» Отто фон Бисмарк Шёнхаузен поднимает знамя — «Германия превыше всего!»
Армии фон Мольтке, Герварта, принца Карла и кронпринца Фридриха Вильгельма с неумолимой точностью часового механизма железными клещами душат французские войска. Ещё совсем недавно Наполеон растоптал Пруссию, превратил в покорного вассала, и теперь немцы мстят. Мстят племяннику императора — Наполеону III, мстят французам за пережитое полвека назад унижение. Великолепные орудия из крупповской стали громят Мец и Седан, вынуждая врага позорно капитулировать, бомбардируют Париж. Горы трофеев, армии пленных. Французские солдаты плачут от стыда, бросая свои «шаспо» к ногам забрызганных кровью после штурма Базейля ликующих баварцев. Победно трубят фанфары. Традиции Фридриха Великого восстановлены! Победа!
Интересно, в каком направлении размышлял бы Ницше, сидя в берлинском бомбоубежище в мае 1945 -го? Советовал бы он «не труд, а войну»?
Период побед — период заблуждений.
Они простительны философу, оторвавшемуся от книг, от тяжких раздумий и мучительного поиска ответов на вечные вопросы. Философу, впервые прикоснувшемуся к энергии масс, узнавшему в казарме свой собственный характер, переживающего совершенно новое для него «увлечение патриотизмом».
«До сих пор он знал только книги; теперь он узнает жизнь…»
Конечно Ницше мог устать от пыли библиотек, противоречащих друг другу манускриптов и учений, от теорий и бесконечных диспутов: «Вспомните Эмпедокла…» — «Однако, Анаксимандр формулировал это несколько иначе…» — «Но это же есть у Фехнера и Лотце…» — «А Мен де Биран был другого мнения…» — «Ах, бросьте! Это же чистейшей воды софистика!..»
И теперь вместо всей этой демагогии — здоровый солдатский коллектив, далёкий от мировоззренческих головоломок, спаянный сознанием общего долга, общей опасности. Надо сражаться. «А ты стреляй, а то убьют…» Думать ни о чём не приходится, так как «за нас думают командиры». А командиры всегда правы.
И финалом — победа, в которой есть и твой непосредственный вклад.
Романтика войны, всюду многократно воспетая, захватывающая дух героика, примеры отданных жизней за «великую идею» способны опьянить кого угодно и воодушевить на подвиг. И на неслыханные злодеяния. Одурманить. Обмануть. Свести с ума. Жажда битвы, обожание вождя, храбрость, сила, воля, овеянные славой — всё это кажется настолько привлекательным! Вспомним сбегающих на фронт мальчишек, добровольцев в Испании, марширующий «гитлерюгенд» и не умеющих стрелять «мари-луиз» Наполеона.
«Трам-там-там!» — паренёк, закусивший от усердия губу, старательно колотит палочками по барабану. На шевроне его рубашки вышита молния руны «зиг». «Трам-там-там!» — грохочут на весь плац, на весь стадион, на всю Европу барабаны «молодёжи, перед которой содрогнётся мир». «Трам-там-там!» — старшие братья и отцы печатают шаг в чёрных мундирах, матери не могут сдержать слёз умиления, в кинохрониках показывают стада побеждённых врагов, потерявших человеческий облик…
Шестнадцатилетние юноши с любопытством крутят головой под ливнем картечи, впервые оказавшись под огнём. Они ещё под гипнозом победоносных «бюллетеней» за подписью императора. Они просят показать, как правильно заряжать ружьё, чтобы подавать его более опытным товарищам. Безумство храбрых. Как слабенькие, чахлые колоски под серпом, они сотнями ложатся под штыками и прикладами озверевших пятидесятилетних мужиков прусского ландвера, берегущего патроны. И с последним выдохом к небесам отлетает вечное — «Мама…».
Что происходит внутри человека в такие моменты? Не закоренелого философа, в котором «проснулись военные наклонности», а мирного юноши, который вдруг решает стать бойцом?
Может быть так, как описывал В. Гюго?
«Он читал бюллетени великой армии — эти героические строфы, написанные на полях битв; имя отца он встречал там время от времени, имя императора — постоянно; вся великая Империя открывалась его взору. Он чувствовал, как душа его переполняется и вздымается, словно прилив; минутами ему чудилось, будто призрак отца, проносясь мимо как лёгкое дуновение, что-то шепчет ему на ухо. Им всё сильнее овладевало какое-то странное состояние: ему слышались барабаны, пушки, трубы, размеренный шаг батальонов, глухой, отдалённый кавалерийский галоп. Он поднимал глаза к небу и глядел на сиявшие в бездонной глубине громады созвездий, потом снова опускал их на книгу, и тут перед ним вставали беспорядочно движущиеся громады иных образов. Сердце его сжималось. Он был в исступлении, он весь дрожал, он задыхался. Вдруг, сам не понимая, что с ним и кто им повелевает, он встал, протянул руки в окно и, устремив взгляд во мрак, в тишину, в туманную бесконечность, в беспредельный простор, воскликнул: „Да здравствует император!“».
Вот такой прекрасной может показаться война, такими привлекательными её образы, такой заманчивой — идея. Война коварна. Она, как хамелеон, может менять цвета от пепельно-мёртвого до самого радужно-восторженного. Война может поманить внешним блеском, величайшей «искренностью», очищающей от фальши и двуличия. Или надеждой на реванш. Но…
