— А что в ней такого? — нахмурился он, настороженно теребя один из кустиков своей бороды.
— Скорбь есть чувство покойное, монотонное и меланхоличное, если хочешь. Равно как и тоска. Ему порывы не свойственны.
— Может, сказать — припадки скорби и тоски? — осторожно предположил Алдарионов.
— Нет, — решительно возразил я. — Тут возникают аналогии с апоплексией. Ты лучше подумай.
— О'кей, — кивнул он. — Давай по маленькой.
— Давай. — Мы махнули по маленькой и разом продекламировали всю сердобольную обойму:
Ангел родной
Прости, виновата,
Что не была в час смерти
Рядом с тобой.
Ушла ты от нас очень рано,
Скорбим и помним мы любя,
Родная бабушка и мама,
Нам жить так трудно без тебя.
Тебя, как собственное сердце,
Нельзя забыть и заменить.
Любящие тебя...
Ты не вернешься, не оглянешься,
Не станешь мудрым и седым,
Ты в нашей памяти останешься
Всегда живым и молодым.
Мы сожалеем, плачем и скорбим,
Что ты остался вечно молодым.
Живой тебя представить так легко,
Но в смерть твою поверить невозможно.
Горем сердце мое
Твоя смерть обожгла.
Без тебя мне мир
И мирские дела.
Я сделал паузу, перебирая листки, и отрицательно мотнул головой в ответ на Костин безмолвный намек — он приподнял бутылку и вопросительно уставился на меня.
— Нет, еще не время. По части следующих слезных творений есть кое-какие замечания. Вот послушай:
Ушел от нас ты очень рано,
Никто не смог тебя спасти.
Навеки в нашем сердце рана.
Пока мы живы, с нами ты.
— Нормально, — оценил Костя, проговорив эпитафию про себя.
— В целом да, но рифма хромает. 'Спасти — ты' — это режет слух. Немного неуклюже, согласись. Теперь далее...
Тебя познать не в нашей власти,
И скорби нет конца,
Безмерна боль, что рвет на части
Осиротевшие сердца.
— Кого познать? Если усопшего, то он не нуждается ни в каком познавании — тем более безутешными родственниками. Другое дело, если местоимение 'тебя' обращено к Господу. Но тогда возникает смысловая невнятица. Подумай. — Я выдернул из стопки очередной лист. — А вот это мне нравится.
Ты, память счастья,
Что умчалась прочь.
— Хорошо, да? — облегченно выдохнул Костя.
— Просто классно. Но тут есть нюанс, связанный со знаками препинания. После 'ты' лучше поставить тире.
Он вытянул лист из моей руки и некоторое время тупо смотрел в текст. Потом кивнул:
— Верно. Что еще?
— С лирикой почти все. Вот разве что это осталось:
Из сердца все на свете лица
Не выжгут твоего лица,
— А что, по-моему, сильно, — заметил Костя.
— В том-то и дело, что слишком сильно сказано. Весомо, грубо, зримо. Но эпитафия — это жанр скорее мягкий, он избегает сильных эпитетов. Выжигать лицо из сердца — это слишком агрессивный образ... Что мы привыкли выжигать? Скверну — каленым железом, так? Клеймо, тавро — когда надо пометить свою корову или какую-то еще скотину. Словом, тут возникает слишком рискованный ассоциативный ряд.
— Выпьем, — подвел итог Алдарионов.
Я подумал о том, что невзначай преступил основную заповедь Харона — не пить на работе, но, с другой стороны, грести сегодня не было надобности, поэтому мы выпили и перешли к философскому разделу.
— Все, что содержится в этой стопке, — просто блеск, — сказал я и, полуприкрыв глаза, начал декламировать:
Что можно выразить словами,
Коль сердце онемело?
Земной путь краток,
Память вечна.
Благословляю все, что было,
Я лучшей доли не искал.
Не суждено мне быть, как прежде.
В любви и радости дожить свой век.
Здесь та любовь, что правду подарила,
Здесь та печаль, что мудрость принесла.
— А вот это просто гениально, — сказал я, добираясь до последнего листа.
Не надо надписей для камня моего.
Пишите просто здесь: он был, и нет его.
— Ей-богу, с человеком, который собирается лечь под такой камень, я свел бы знакомство поближе: он близок мне по духу, в его характере ощущается привкус плодотворного сарказма и здорового цинизма.
— Выпьем, — предложил Алдарионов.
— Нет, давай перед этим пройдемся по лирике.
— Давай, — тяжело вздохнул Костя.
Лирических творений было всего три.
