выглядевшей миниатюрной копией крыши основной. Три тщательно выметенные крепкие ступеньки вели к тяжелой двери из темного мореного дуба. Слева от двери весело сияла на солнце идеально надраенная бронзовая табличка:
Справа на том же уровне минорно темнела еще одна металлическая визитка, где по матовой черной эмали серебром было прописано:
Соседство этих контор тебя нисколько не озадачило: обе фирмы делают деньги на простых человеческих чувствах, первая на трепетном ожидании чего-то нового и сказочного, вторая на скорби; И обе заняты организацией ритуала, который заканчивается зачастую одним и тем же — тяжким похмельем.
'Кадиллак' стоял на привычном месте, обтянутый плотным чехлом светлой кладбищенской пыли, чей- то кощунственный палец старательно вывел на задней его дверке слово 'жопа' — это замечание конструктивным особенностям кузова не противоречило.
Я потянул на себя сияющую латунную ручку двери и вошел.
В белоснежном коридоре первого этажа, уставленном вазонами с пышными тропическими цветами, угадывалось присутствие жизни, причем, судя по характерным стонам, доносящимся из-за неплотно притворенной двери фирмы 'Гименей', жизнь была в полном разгаре. На цыпочках приблизившись к офису коллег и заглянув в щелку, я обнаружил в приемной Савелия, нашего охранника, он сидел в кресле спиной к входу и коротал время за просмотром порнографического фильма, был так увлечен разворачивающимися на экране событиями, что не почуял моего присутствия за спиной, и я его понимаю... Наверное, созерцание пикантного зрелища в самом деле способно заронить в душу зрителя зерна переживаний сугубо катарсисных: на экране роскошная блондинка, то и дело облизываясь, старательно делала минет огромному негритосу, возлежавшему на просторном ложе с тем отстраненно безразличным выражением на огромном, состоящем из одних губ и вывернутых наизнанку ноздрей лице, словно это не его баобабски необхватный прибор погружался в блондинку, а какой-то другой, принадлежащий, может быть, иному негритосу. При этом он, на коровий манер двигая челюстями, с оглушительным хрустом поедал чипсовые шарики из банки, наверное, очень аппетитные, с сыром и тмином или с чесноком, нисколько не заботясь о том, чтобы хоть как-то посоучаствовать блондинке в ее неустанных трудах.
Мешать Савелию в катарсисных переживаниях было грешно, я тихой сапой двинулся по широкой деревянной лестнице на второй этаж. Наш офис даже внешне мало чем отличался от свадебного — с той лишь разницей, что в отделке его преобладали не белые тона непорочности, а интеллигентный цвет слоновой кости — в сочетании с тянущимися вдоль стен темно коричневыми дубовыми панелями он создавал настроение покоя. Декорируя помещение, Люка намеренно избегала траурных мотивов. Она обладала тонким вкусом, несмотря на то что гуманитарное ее образование ограничивалось, насколько я знаю, двумя курсами какого-то торгового техникума.
В приемной за хрупким офисным столом монументально восседала Бэмби, по обыкновению погрузившись в изучение своей любимой газеты, которая, если верить разъяснению под титульным логотипом, освещала 'экзотику городской жизни'. Бэмби у нас, собственно, не работала, она художница и время от времени консультировала контору — в тех случаях, когда клиенты настаивали на исключительно шедевральном надгробии, требуя привлечь к работе кого-нибудь из мэтров вплоть до Церетели, Клыкова, Рукавишникова, Неизвестного или Шемякина. Связи Бэмби в среде ваятелей имела обширные, и, благодаря ее рекомендациям, нам удавалось выкручиваться из сложных ситуаций.
Бэмби приветливо кивнула, углубилась в изучение городской экзотики, а я приготовился выслушать нечто изысканное, зная ее обыкновение не столько впитывать глазами тексты, сколько дегустировать их вслух, время от времени причмокивая полными добродушными губами, — в тех местах, где, по ее мнению, возникал острый, пикантный привкус. Причмокнув, Бэмби вслух объявляла об очередной находке:
— Кастратам приделают силиконовые яйца.
Перевернула страницу, продекламировала свежий заголовок:
— Кариес, оказывается, лучше всего лечить мочой.
Далее, рассеченная минутными паузами, передо мной начала формироваться причудливая картина городской жизни, которая выглядела примерно так: 'Нажравшись на изысканном party икры, гости утром отчаянно блевали сардинами'. 'Отбившийся от стада слон стал педрилой'. 'У восьмидесятилетнего дедушки, как штык, встает по утрам'. 'Мент обосрался, лежа на шлюхе'. 'Удар сисек стриптизерши по голове клиента обернулся сотрясением мозга'. 'Наконец-то в. продаже появились лазерные диски с записями художественного пердежа'. 'В наших ларьках торгуют использованными гондонами'. Завершалось это живописное полотно вполне невинной заметкой: 'Собутыльника сожрали в порядке шутки'. Оставалось только сокрушенно покачать головой и, изобразив на лице выражение угрюмого инквизитора, угрожающе произнести:
— Бэмби, и как у тебя поворачивается язык произносить нечто подобное в юдоли скорби?
— Да будь ты попроще, Паша, И вообще вам в вашем бизнесе надо брать пример с коллег из Нового Орлеана. Вместо того чтобы ныть и стенать, они, насколько я знаю, приглашают на поминки уличный джаз — чтобы он сопровождал процессию и наяривал что-нибудь веселое.
Поглаживая темный пушок над верхней губой, она откинулась на спинку предательски постанывавшего под ее тушей кресла, сделала глубокий вдох, приподнимавший ее обширный бюст, и, мелко поморгав, начала с натужным кряхтением отжиматься руками от стола — без помощи рук ей вряд ли удалось бы извлечь из кресла свои сто с лишним килограммов живого, подвижного, мягко колыхавшегося под просторным сарафаном веса.
Не знаю, как и почему к ней пристало это трогательное прозвище, вычерпнутое, если не ошибаюсь, из мультфильма про хрупкого, изящного легконогого олененка, однако с ее слоновьей грацией и многопудовостью оно не спорило. Потому, наверное, что Бэмби была хорошей теткой, за внешней суровостью которой, грубоватыми повадками, привычкой витиевато матершинничать или, не моргнув глазом, громогласно декламировать сокрушительно откровенные частушки крылась натура хрупкая, по-своему трогательная и очень ранимая. Узнав Бэмби поближе, ты ведь — теперь-то признайся себе! — начал испытывать к ней чувства скорее сострадательные: этой расплывчатой, одышливой женщине с необъятным желеподобным телом оказалось всего-то навсего тридцать пять лет, а вовсе не за пятьдесят, как казалось с первого взгляда; поговаривали, что у нее с раннего возраста были проблемы с обменом веществ.
— По какому случаю выпивон? — спросила она, прохаживаясь по приемной и косясь на извлеченную мной из рюкзачка бутылку.
— Ровно девять месяцев прошло с момента моего зачатия. Плод созрел, воды отошли, Харон появился на свет.
Она смерила меня внимательным взглядом.
— Сказать по правде, у тебя сейчас такой видок, что ты скорее напоминаешь врубелевского пана. — Она глянула на часы, вмонтированные в стену над входом в приемную, и поморщилась. — Черт, я шефа, видно, не дождусь. Мне пора.
— Твои гениальные психи уже очинили карандаши и расселись за мольберты? — весело поинтересовался я, но, напоровшись на взгляд Бэмби, потупился: — Ладно, проехали... Извини.
Называть ее подопечных психами конечно же не стоило — хотя они и есть самые настоящие психи, отдыхающие за толстыми стенами сумасшедшего дома. Бэмби прошла длинный и тернистый творческий путь, на котором ее швыряло из стороны в сторону — от лубочного портретизма в духе Шилова до сумрачной психоделии, от классического пейзажа до участия в эпатажных инсталляциях Бренера, — и теперь она наконец успокоилась, осев в тихой гавани психушки, где ведет класс живописи. Свои подвижнические порывы Бэмби объясняет с безупречной логикой: все достойные художники были, есть и будут форменными психами, и из этого следует, что среди психов могут встречаться достойные художники!
